Дональд Бартельми - Мертвый отец

В:

Эй, сын, иди-ка сюда на минуточку. Хочу, чтоб мы с тобой потолковали малость. Взбледнуло тебе. Чего это ты всегда бледнеешь, когда мы толкуем малость? Ты нежный? Бедненький нежненький цветочек? Не-е, ни фига, ты мужчина, сын, или однажды им станешь, Господь спроворит. Но для этого нужно все правильно делать. Об этом я и хочу с тобой потолковать. Ну-ка отложи эти свои комиксы и подойди сюда, сядь ко мне. Вот прямо сюда и сядь. Устраивайся поудобнее. Так, тебе удобно? Хорошо. Сын, я хочу поговорить с тобой о твоих личных привычках. Твоих личных привычках. Никогда не толковали мы с тобой о твоих личных привычках, а теперь пора. Я за тобой наблюдаю, пацан. Твои личные привычки достойны восхищения. Да-да. Они достойны восхищения, ни дать, ни взять. Мне нравится, как ты у себя в комнате убираешься. Ты чистой комнату блюдешь, сын, так прямо тебе и скажу. И мне нравится, как ты себе зубы чистишь. Ты правильно их чистишь, в нужную сторону, и чистишь ты помногу. У тебя будут хорошие десны, пацан, хорошие здоровые десны. Нам не придется выкладывать деньги на починку твоих зубов, твоей матери и мне, и это благо, и мы тебе говорим спасибо. И себя в чистоте держишь, пацан, одежда аккуратная, руки чистые, лицо чистое, колени чистые, так держать, так держать. Вот только одна мелочь, сын, одна мелочь меня ставит в тупик. Я про нее кой-чего изучал и ни дать, ни взять не понимаю. Бак это так ты столько времени себе руки моешь, пацан? Я за тобой слежу. Ты час после завтрака руки моешь. Потом идешь их мыть где-то в десять-тридцать, десять-сорок, еще пятнадцать минут моешь руки. Потом перед самым обедом, может, полчаса, моешь руки. Потом после обеда, иногда час, иногда меньше, по-разному. Я замечал. Потом среди дня опять за свое — руки мыть. Потом перед ужином и после ужина, и перед тем, как спать ложиться, а иногда и среди ночи встаешь, моешь руки. Так я б решил, что ты там со своей писькой играешься, с пиписькой этой своей, да только молод ты еще с писькой играться, а кроме того, ты дверь не закрываешь, почти все пацаны закрывают двери, когда туда заходят играться с письками своими, а ты ее оставляешь открытой. Поэтому я тебя там вижу — и вижу, что ты делаешь, ты руки моешь. А я за этим слежу — и ты, сын, где-то три четверти всего времени, когда не спишь, моешь руки. И я думаю, в этом есть что-то немного странное, сын. Это неестественно. Так вот, я желаю знать, чего это ты столько времени моешь руки, сын? Можешь мне сказать? А? Дашь мне разумное объяснение? Ну так что, можешь? А? Есть тебе что сказать на эту тему? Ну, что с тобой такое? Ты просто сидишь. Ладно, сын, что тебе есть сказать в свое оправдание? Каково объяснение? А плачем ты ничего не добьешься, сын, это ни к чему никогда не приводит. Ладно, сын, прекращай плакать. Я сказал, хватит! Я тя счас тяпну, сын, если не прекратишь слезы. Ну-ка прекращай. Сию же минуту. А ну прекращай. Ладно тебе, пацан, ну-ка возьми себя в руки. Ступай умойся и приходи обратно. Я еще с тобой поговорить хочу. Лицо умой, а то, другое, не надо. Иди-ка давай и сразу же назад. Хочу с тобой потолковать о битье головой. Ты по-прежнему бьешься головой, сын, в стену перед тем, как заснуть. Мне это не нравится. Ты уже слишком для такого взрослый. Это меня беспокоит. Я тебя слышу, когда ты спать ложишься, бум бум бум бум бум бум бум бум бум. Это донимает. Это однообразно. Это очень докучливый звук. Мне он не нравится. Мне не нравится его слушать. Я хочу, чтобы ты это прекратил. Хочу, чтоб ты взял себя в руки. Я не желаю слышать этот шум, когда сижу тут и пытаюсь газету читать, или что б я тут ни делал, не нравится мне его слушать, и твоей матери он покоя не дает. От него она вся расстраивается, а мне не нравится, когда твоя мать расстраивается, и все из-за тебя. Бум бум бум бум бум бум бум бум бум, ты что, пацан, животное какое-то? Никак я в упор не просекаю тебя, пацан. Я просто не могу понять, ни дать, ни взять, бум бум бум бум бум бум бум. Те штоль не больно? Те в голову штоль не больно? Ну, это-то ладно, сейчас не будем. Ступай давай да умой лицо, а потом возвращайся сюда, и мы еще потолкуем. А другого того не надо, только лицо себе умой. У тебя три минуты.

Отцы суть как глыбы мрамора, исполинские кубы, чрезвычайно отполированные, с прожилками и стыками, размещенные прямо у тебя на тропе. Они преграждают тебе путь. Через них нельзя перелезть, да и мимо не проскользнешь. Они суть «прошлое», и, весьма вероятно, скольз, коли под скользом понимать услужливый маневр, каковой предпринимаешь, желая избегнуть обнаруженья либо проскочить нетронутым. Коли дерзнешь такого обойти, обнаружишь, что поперек пути твоего таинственно возник другой (подмигивая первому). Либо сей тот же, переместившись со скоростью отцовства. Пристальней приглядись к цвету и рельефу. Сходна ли окрасом и рельефом эта исполинская квадратная глыба мрамора с ломтем ростбифа с кровью? Цвет лица твоего собственного отца! Не пытайся вывести из сего слишком много заключений: очевидные достаточны и справедливы. Иным отцам нравится разодеваться в черные одеянья, выходить на улицу и раздавать причастия, прибавивши к черному наряду своему ризу, орарь и стихарь, в обратном порядке. О тех «отцах» говорить я не стану, разве что похвалю их за недостаток честолюбья и жертвенность, особливо — жертву «права франкированья писем» либо права назвать первенца в собственную честь: Фрэнклин Эдвард А’альбиэль-мл. Изо всех возможных отцов наименее желанен отец клыкастый. Боли способен набросить аркан свой на какой-либо его клык и быстро обернуть другой конец его несколько раз вокруг рожка седла своего и коли конь твой есть выученная укрючная лошадь и знает, что делать, как упираться передними ногами и затем пятиться коротким нервическим шагом, натягивая аркан, тогда не все для тебя пропало. Не старайся заарканить оба клыка сразу: сосредоточься на правом. Делай все клык за клыком, и тогда минует тебя — или же почти. Видал я старые, пожелтелые шестидюймовые клыки, что подтягивались эдаким манером, а один раз в китобойном музее в портовом городке — двенадцатидюймовый клык, ошибочно поименованный на этикетке моржовым бивнем. Однакоже признал я его сразу, то был отцовский клык, обладающий собственным корнем причудливых очертаний о шести зубцах. Вельми доволен я, что никогда не встречался с этим отцом...

Если отца твоего именуют Хирам либо Саул [81], беги спасаться в леса. Ибо имена сии суть имена царей, и отец твой Хирам либо отец твой Саул царем не будет, однакоже сохранит в прикровенных местах на теле своем памятованье о царствовании. А нет никого черносердей и насупленней бывшего царя либо персоны, таящей в темных проранях тела своего памятованье о царствовании. Отцы, так поименованные, дома свои полагают Камелотами, а друзей и родню придворную — возвышенными либо низвергнутыми чином согласно капризам собственного своего умственного климата. И нипочем не узнать никогда, «сверху» кто-либо или же «снизу» в данный миг: человек есть перышко парящее, встать ему не на что. О гневе царя-отца говорить я стану потом, но понимай, что отцы, именуемые Хирам, Саул, Чарлз, Фрэнсис или Джордж гневаются (когда гневаются) точно в манере их златых и благородных тезок. Беги в леса в такие времена либо раньше, покуда могучий скимитар, сиречь ятаган, не выпрыгнул из ножен своих. Надлежащее отношенье к таковым отцам есть жабское, лизоблюдское, подхалимское, низкопоклонское, подлипское либо холуйское. Боли не можешь сбежать в чащу, преклони колена и не подымайся, с одного колена своего, свесивши главу и стиснувши руки, до зари. К тому времени он, вероятно, упьется до сонливости, и ты сможешь отползти прочь и отыскать постель свою (коли ее у тебя не отобрали), либо, будь ты голоден, приблизиться к столу и поглядеть, что на нем осталось, коли неизменно рачительный кухарь не укрыл все прозрачным целлофаном и не убрал. В таком случае можешь сосать палец.