Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— А как дела с Ешкрабецким ручьем?

Он хотел добавить: «который мы в прошлом году осенью отвели из гражского леса в наш пруд, чтобы оросить наши луга», но раздумал.

— Никто и не заикнулся. Граф об этом не знает, а управляющий не скажет. Он в наших руках.

— А что об этом говорят богдаловицкие крестьяне? Они же брали из него воду для своих огородов.

Директор высокомерно, но осторожно усмехнулся:

— Куда ж этим людям, с нами тягаться!.. Пусть попробуют судиться… Побегают!

— Конечно… конечно… Wir sind eine große Geldmacht [18] Мы — крупная денежная сила (нем.) . . А судьи?.. Гм!

Пальм продолжал:

— Не извольте забывать, что большинство безземельных, да и сыновья и дочери богатых крестьян работают на наших фабриках. И отцы их не посмеют пойти против нас, иначе мы выгоним детей… На наших фабриках работает народ со всей округи; мы держим в своих руках весь этот край.

— Так, так, — обдумывал магнат, — скоро не только безземельные бедняки, но и все крестьяне будут у нас в руках.

— Да, — поддакивал директор, — плодятся они, как кролики, а это — вода на нашу мельницу.

— Конечно, конечно. Без пролетариата нам нельзя.

Хозяин щелкал пальцами. Это означало, что он в хорошем настроении. В то время как директор рассказывал о торговых сделках, Гейбель спокойно рассматривал свои длинные ногти, которые он отрастил по последней моде, ухаживая за ними весьма заботливо каждое утро; он был доволен их состоянием так же, как и своим директором. Жаль только, что руки несколько велики и волосаты, а пальцы толсты и коротки. Он унаследовал их от отца-контрабандиста.

Между тем Пальм обратился к хозяину:

— Извините за вопрос: чем кончилось дело с наваровским графом?

Этот вопрос был каплей дегтя в бочке меда.

— Верховный суд отменил благоприятное для нас решение первого суда, — неожиданно зло отрезал хозяин.

«Ага, — промелькнуло в голове у Пальма, — граф — не крестьянин и не рабочий, нашла коса на камень. Потому и проиграли».

— Мы проиграли, — подтвердил и директор.

У фабриканта жадные глаза, они еще более ненасытны, чем его карманы и касса. Ему мало окупленных вокруг фабрики угодий. Он хочет завладеть всем, что видит вокруг, и тянет лапу к чужому. Поэтому возникают распри.

— Но я думаю, — успокаивал он себя, — наши споры излишни. Нам помогут долги графа. Распутная жизнь в Вене… забавы… пиры… дорогие лошади и еще более дорогие женщины… Имение, конечно, продадут с молотка. Ну, а потом увидим.

«Потом мы это имение купим», — хотел добавить директор.

Иногда у директора в глубине души рождался протест против хозяев, но это выражалось только в язвительных замечаниях про себя:

«Вот как станет наш хозяин, словно вельможа, прогуливаться в наваровском парке, то все забудут, что у него волосатые руки и что отец его был контрабандистом».

В то время как они беседовали о том, что вложить свой капитал в дело много выгоднее, чем тратить деньги, подобно аристократам, на женщин и лошадей, и что прядильные и ткацкие фабрики одержали победу над роскошью господских замков, из коридора донесся крик:

— Нет… Сюда нельзя!

— Я иду к его милости…

Прежде чем слуга, стоявший у дверей, смог помешать этому, в комнату ворвался рабочий Котрба, тощий и сухой, как коршун, верзила с руками, похожими на рычага, с ладонями словно лопаты.

— Вон… вон… вон!.. — набросился на него Пальм.

— Оставьте его… Что ты хочешь, парень?

— Ваша милость… это жестоко, как с нами обращаются…

— Что такое?

— Две недели из сил выбиваюсь с никудышной пряжей, а теперь мне за эти две недели насчитали столько штрафов, что получать нечего. Я не получу ни гроша, да еще должен доплатить двадцать крейцеров.

— Договоритесь с мастером, я в эти дела не вмешиваюсь.

— Ваша милость, сжальтесь надо мною! Дома жена с детьми голодают, нам нечего есть.

Директор сидел точно на иголках: неужели хозяин пустится в пререкания с этим человеком? Он бы просто прогнал этого нахала.

— Позовите мастера.

Пришел мастер Штайн.

— Этот человек жалуется. В чем дело?

— Зря жалуется. Он не выполнил норму, штраф наложен согласно фабричному уставу. Никто его не обижает.

— С этой паршивой пряжей прямо беда! — чуть не плача жалуется Котрба.

— Убирайтесь, — фыркнул на него Пальм.

— Я с места не сойду, пока его милость не рассудит нас.

— Это один из самых отъявленных бунтовщиков, — подбавляет масла в огонь мастер. — У нас трое таких: некий Зах, сапожник Штепанек и вот этот… Они постоянно бунтуют.

— Вы лучше помолчите, — обороняется атакуемый. — У вас у самого рыльце в пуху. Не стыдно вам на божий свет глядеть?

— Что такое?.. что?.. что? — нетерпеливо вопрошает директор.

Котрба замялся.

— Только без вранья! Что вы знаете? Говорите!

Бедняга становится храбрее. Указывая на Пальма, он жалуется:

— Этот хуже всех. Если он на кого обозлится, так обязательно отомстит. Подсунет незаметно в карман шпульку с пряжей или еще что-нибудь, а потом обвинит его в краже. Они заодно с приказчиком. Мы должны хлеб у них покупать, а кто не покупает, тому плохо приходится. Вот и мне приписали две буханки. Я не хотел платить, а пришлось, иначе меня бы с работы выгнали.

— Не верьте ему, это лгун и подстрекатель. Он подстрекает рабочих к бунту.

— Ваша милость, господом богом клянусь, это — святая правда… истинная правда.

Котрба клялся, призывал всех святых, просил сжалиться над ним.

Его милости дела нет до святых, да, пожалуй, и до самого господа бога. Его больше интересуют штрафы, хлопок, пряло и шпульки, которые, оказывается, часто пропадают. Но, выслушав рабочего, он оборачивается к Пальму и спрашивает его глазами: следует ли простить? Директор хорошо понимает его взгляд и, чтобы бедняк не понял, отвечает по-немецки:

— Если простим одному, все сядут нам на шею. Потом придет конец не только штрафам, но и дисциплине и страху. Только страх держит в узде этот сброд.

Директор произнес это решительнее, чем обычно в разговоре с Гейбелем. В таких случаях он заявлял, что не отступит от своих принципов. Принципы эти были расписным фасадом, а по черной лестнице здания можно было добраться до денег, которые сыпались директору как проценты с чистой прибыли. Фасад был святыней, неприкосновенной даже для его «хлебодарцев». Его милость любил покомандовать и не терпел возражений, но, слыша подобные угрозы, терял не только разум и благороднейшие чувства, но и свою самостоятельность.

— Дисциплина… страх для подчиненных… из штрафных денег платятся налоги, новогодняя награда служащим… баланс, — гудел Пальм, напичканный всем этим, как тюк хлопком.

— Смилуйтесь надо мной, — едва долетало до слуха хозяина, не проникая в сердце.