Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Проклятый немец, — шептал Котрба; он не понимал по-немецки, но чувствовал, о чем идет речь. Однако надежда, что он еще найдет справедливость, заставляла его просить. — Жена… дети… на что будем жить две недели?!

Фабрикант уже не замечал и не слушал просителя. Он кивнул Пальму, а тот торжественно произнес:

— Мы не можем делать исключений. Фабричный устав существует для всех. А теперь живее убирайся!

Сознание рабочего можно иногда обмануть несправедливым фабричным уставом, но желудок, который часто бунтует против сознания, заставил его заговорить:

— Голод!

— Ты сам виноват.

— Так я должен доплатить двадцать крейцеров?

— Конечно.

Кровь у бедняги вскипела.

— У меня всего-навсего два гроша… Вот, возьмите, злодеи, кровопийцы!

Он вытащил из кармана медяк и бросил его к ногам магната так, что монета зазвенела.

— Что ты сказал, болван? — набросился на него Пальм.

— Что все вы воры и кровопийцы, а этот вот — самый бессовестный. — Он указал на Гейбеля. — Ваш отец был контрабандистом. Разбогатели вы на жульничестве, на краже.

Директор бросился в коридор:

— Эй… где вы там!

Комната тотчас же наполнилась смотрителями, сторожами и сыщиками.

— Выпороть!.. Выпороть!..

Они накинулись на Котрбу и выволокли его за дверь. Через минуту его уже связали и начали пороть плетью.

Котрба отчаянно вопил: «Воры… кровопийцы!..» Крик проникал через стены, разносился по комнатам и коридорам. Там после работы проходили рабочие с получкой, урезанной штрафами.

В комнату, где пороли Котрбу, ворвались Матоуш и Тоник.

— Что с тобой, Котрба?

— Порют… помогите!

— Отпустите его!.. Перестаньте бить!

— Убирайся, а то и тебе достанется!

Зах со Штепанеком выбежали на улицу к рабочим:

— Котрбу бьют!

Люди слушают, раскрыв рты, но молчат и не трогаются с места.

— На помощь!

В ответ тупое молчание. Слышны только вопли и крик: «Воры, кровопийцы»…

— Слышите, как он кричит?! Молчание.

— Скорей, или его запорют до смерти, как тогда Павлата.

— Бегите сами, а нас оставьте в покое.

— Пресвятая богородица, убьете меня, разбойники! — ругается и плачет Котрба.

Матоуш уже кричит не своим голосом:

— Ведь это всех нас касается… Не вмешаетесь, так и останетесь стадом рабов.

А Зах добавляет:

— Подлецы! Ругань, крики:

— У нас жены… дети… ведь выгонят нас.

Собирается толпа. Те, кто ушел, возвращаются. Шум, гам, суматоха. Вся фабрика взбудоражена. К толпе бежит Пальм.

— Что тут случилось?..

— Штепанек и Зах тут подбивают народ.

Но те уже побежали на помощь Котрбе. Туда же поспешил и директор. Увидев, что с приходом двух защитников усердие стражников ослабевает, директор крикнул им по-немецки:

— Nur zu! Всыпьте-ка ему как следует!

Раздался крик:

— Палачи!

Директор падает на пол. Зах свалил его сильным ударом кулака. Матоуш схватил лавку и наступает на стражников, которые бьют арестованного. А Котрба в этой свалке, напрягши последние силы, освобождается от связывающих его веревок.

— Бунт… восстание! — шипит лежащий на полу Пальм.

Со всех сторон бегут к Пальму на помощь. А трое храбрецов обороняются: Тоник Зах кулаком, тяжелым, как гиря; Матоуш — кленовой скамьей, а разъяренный от боли и злости Котрба ножкой от сломанного стула.

Рабы, еще не сплотившиеся воедино, помогают рабовладельцам бороться против восставших. А зачинщики с отчаянной силой пробиваются сквозь толпу и убегают домой под покровом вечерней темноты. Никто за ними не бежит, никто не преследует, а это уже половина победы.

— Жаль только денег, — горюет по дороге Котрба о последнем медяке, брошенном в злобе под ноги его милости. Ощупывая кровоподтеки на бедрах, он, хромая, направляется домой в Льготку.

— Черт возьми!.. Хуже, чем в позапрошлом году в Вене, когда мы на Ландштрассе сражались на баррикадах, — смеется Зах и грязным рукавом вытирает со лба кровь.

Старый Кикал стонет, как грешная душа в пекле, и ворчит про себя, что лучше бросить работу и ловить кротов и сусликов на крестьянских полях. Рядом с ним молча, устало бредет Розарка. Матоуш молчит, размышляя про себя: «Снова пахнет тюрьмой!»

Бедный Матоуш, с кем бы он ни встретился в жизни, со всеми у него неприятности!

Он был прав. Дело грозило долгим следствием и тюрьмой. Обвиняемые были допрошены. Они рассказали о том, что делается на фабрике.

— Бьют порою плетью хуже, чем во времена барщины… Мы только оборонялись.

— Не лгите, — шипит на Матоуша судья, — ни один из свидетелей не подтверждает этого. Все и директор господин Пальм показывают, что это неправда.

— Вы верите только господам, нам не верите; и приговоры ваши в их пользу. Разве может у вас рабочий судиться с миллионером?

— Молчите, или я велю вас арестовать за неприличное поведение.

— Я говорю правду и готов повторить это хоть сто раз подряд.

— За необоснованную болтовню налагаю на вас дисциплинарное взыскание: сутки карцера без пищи.

Судья обратился к писарю:

— Господин Ногейл, запишите это в протокол и пошлите за Кендиком, чтоб он сейчас же арестовал этого человека.

Пришел Кендик, старый капрал с лицом бульдога и колючими усами под иссиня-красным распухшим носом, который достоверно рассказывал о прошлом и настоящем и пророчески предвещал будущее. Но теперь он важный господин — не то, что прежде; теперь он служащий королевского суда, и это черным по белому записано в декрете. Одетый в старый, лоснящийся мундир, он отводит в камеру осужденного.

Матоуш отсидел сутки в карцере.

Яблонька возле избы Кикала отцвела, ласточки уже лепили гнезда под крышей хлева; у отца Пехара взошли на поле леи и овес. Старый Кикал, проклиная все фабрики на свете, ловил кротов и сусликов и лечил крестьянских коз, козлят и телят. А следствие все тянулось.

Был май — пора любви. В природе все распускалось, веселилось, расцветало и тянулось к солнцу. Но для Матоуша и Тоника наступило время ненависти и страха.

Кто-то сказал, что ненависть — это яд, выделившийся из нашей крови. Их охватил страх — наследие дедов и прадедов, который сопутствует человеку в жизни так же, как и отвага.

Из Праги вернулся Войта Пехар. Он пришел ночью, и снова повторилось все, что было два года назад. Только мать плакала сильнее, отец больше ругался; а люди, завидя Войту рано утром на улице, громче сплетничали о нем. Так же, как и тогда, осуждала его старая батрачка Жантова, которая вместе с хозяйскими дочерьми рвала траву возле дома и видела, как он проходил мимо изваяния божьей троицы.

— Безбожник… шапку не снимает… Посмотрите, что за диво — и без трубки. Видно, уж и на табак денег нету… Оборванный, как лудильщик.

Бабка была права. В своей потертой одежде Войта выглядел бедно и невзрачно. Но душа у него пылала; ненависть, здесь уживалась с любовью и боролась со страхом. Они танцевали бешеный канкан под красным покровом великой боли, той, которая, говорят, стремится к одиночеству и ищет его. Но его боль, его любовь и ненависть не искали одиночества. Войте нужен был близкий человек, чтобы он мог излить ему весь жар и пыл своей души.