Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Коммунизм… коммунизм… — повторял Матоуш, повторял Зах, повторяла и Ружена.

Войтех продолжал. Он волновался, щеки его раскраснелись, голос стал сильней и громче. Глаза слушателей светились, лица горели. Они сидели, не шелохнувшись, и внимательно слушали:

— «Буржуазия породила пролетариат; не только простой народ, но и врача, юриста, поэта, ученого она превратила в своих наемных работников… Массы рабочих, покуда они работают на фабрике, — ежечасно и ежедневно порабощает машина, надсмотрщик и прежде всего сам буржуа — фабрикант».

— Это мы на собственной шкуре испытали, — подтвердили Матоуш и Зах.

Как раскаленная лава, лились из уст Войтеха слова о том, сколько несправедливости, греха, пороков породила буржуазия, и о том, что она не может остаться у власти, что буржуазии противостоят рабочие и среди них коммунисты, написавшие на своем красном знамени, что пролетариат должен стать господствующим классом, что частная собственность должна быть уничтожена и что каждый человек, без исключения, должен трудиться, если он хочет жить.

В конце Войтех повысил голос:

— «Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической революцией. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей!»

Слушателей бросало то в жар, то в холод. Они подняли кулаки, погрозили в сторону фабрики и дружно крикнули:

— Трепещите перед революцией!

Потом на мгновение наступила напряженная тишина. На душе у друзей было радостно и жутко.

— Это ты сам сочинил? — спросил немного погодя Матоуш.

— Разве бы я смог! Это написали другие ребята, сначала по-немецки, а потом по-французски. Два года назад, в мае, после неудавшегося восстания, я бежал обратно в Прагу и вернулся к мастеру, у которого учился столярному делу. Там я и получил рукопись от одного из мятежников, который во-время скрылся за границу. Я перевел «Манифест» на чешский язык и распространял рукопись среди рабочих. Но, как говорится: «Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить». Так было и со мной. Меня выследили. Мне не оставалось ничего другого, как бежать в горы. Тут меня, наверное, не найдут, так как в предместьях Праги я скрывался под чужим именем.

— За тобой следят?

— Я знаю только, что в мастерских, на фабриках и по квартирам были обыски, «Манифест» у рабочих отобрали, кое-кого арестовали. Но усерднее всего они стараются схватить того, кто первый стал распространять «Манифест». Моя рукопись — может быть, единственный уцелевший от обысков экземпляр на чешском языке. Я храню ее как зеницу ока и днем и ночью ношу при себе… Так вот я пришел к вам со своей тайной и своим страхом за нее.

Страх, как дым разведенного ими костра, заволакивал пламя его радости.

Розарка была поражена, услышав об опасности, грозящей Войте. Взгляд ее блуждал. Она стала озираться по сторонам. Она чувствовала, что на них надвигается что-то страшное, ей уже мнились чьи-то протянутые к ним руки. Вдруг она вздрогнула и испуганно вскрикнула:

— По тропинке идут два жандарма, надо бежать!

— Честное слово, идут! — испугался Зах. — Черт возьми!.. смотрите… Наверху стоит Мароусек и смотрит сюда, а он ведь из их шайки. Мы окружены. Бежать уже нельзя. Нас догонят… Скорее в огонь «Манифест».

— Нет… Это единственный в Чехии… Я его спрячу в карман.

— Будут обыскивать… Сожги… скорей!

— Я спрячу его в хворост. Если и сгорит, то его идеи будут зарыты в нашей земле.

— Ведь эти идеи выжжены у нас в мозгу; мы впитали их в кровь… Сейчас дорога каждая минута… Посмотри, они свернули с тропинки, идут к нашей просеке… каски так и блестят на солнце. И Мароусек следит за нами…

— Разве я могу расстаться с тем, над чем трудился ночами, что было в тяжкие дни моей единственной радостью?!

— Расстанься… Если найдут ее у тебя или в хворосте, заберут всех нас, и меня тоже, — сказала Ружена.

— Ты боишься?

— Не за себя.

— А за кого же?

— За ребенка.

— За какого ребенка?

Она наклонила голову, покраснела и взглянула на Матоуша. Он ответил вместо нее:

— Она беременна… Но ты не бойся, Розарка. Ты наша сестра и разделишь с нами нашу участь.

— Войта, дай рукопись мне. Скорее!

— Что ты хочешь с ней делать?

— Спрячу у себя. Меня, наверное, обыскивать не будут, и рукопись сохранится.

— На!

Она быстро спрятала рукопись на груди.

В этот день рано утром во Вранов пришли два жандарма.

— Мы должны незаметно пройти задами к избе Пехара, чтоб сын его не успел скрыться, завидев нас, — сказал жандарм с рыжими усами.

— Сегодня охота должна быть удачной, — добавил другой, с белесыми усами. — А как зовут этого беглого попа, которого мы должны арестовать?

— Подожди, тут о нем много написано.

Рыжий вынул бумаги и прочел:

— «Войтех Пехар… бывший теолог… Сбежал из семинарии в 1848 году, во время уличных боев в Праге… Дрался на баррикадах вместе с рабочими… Скрылся… В 1849 году участвовал в майском заговоре… После долгих поисков обнаружен в предместье, в мастерской столяра… Заподозрен в разбрасывании по улицам листовок, призывающих к ниспровержению государства, и в распространении среди рабочих «Коммунистического манифеста»… Скрывался под именем Яна Шедивы, а перед арестом куда-то удрал… очевидно, находится в Подкрконошье у своих родителей».

Жандарм снова спрятал бумагу в большую сумку, какую обычно они носили, и сказал:

— Хороша птица… только б не улетела, прежде чем мы ее посадим в клетку.

Поговорив о клетке и не обращая внимания ни на собак, ни на кур, ни на дымящиеся трубы, оба по-лисьи стали красться к избе Пехара. Дома была только мать.

— Где сын? — набросились на нее жандармы и по привычке так стукнули прикладами об пол, что подскочили горшки на полке.

— Ушел.

Она вся тряслась, голос ее дрожал.

— Куда?

— Куда-то в долину.

— Где муж?

— Там, возле дома, окучивает картошку.

Мать говорила с трудом и едва держалась на ногах.

— Позовите его.

Она вышла. Жандармы остались в горнице одни.

— Проклятые горцы… Этот противный портрет в каждой захудалой избе, — ругался рыжий, имея в виду Гавличка.

— Повесили его в красном углу, рядом со святым Вацлавом. Видно, эти болваны считают его святым, — усмехнулся белобрысый и добавил: — Давай сорвем его!

В этот момент в горницу вошел отец с трубкой во рту и мотыгой в руках. Позабыв о портрете, они набросились на него:

— Где сын?

— Не знаю… Я его не караулю.

— Бросьте мотыгу, выньте трубку изо рта.

Отец бросил мотыгу в угол, чтоб они не подумали, что он хочет с ними драться, но трубку изо рта не вынул.

— Я курю императорский табак, и вы не можете запретить мне курить, — упрямо ответил он.

— Если будете так отвечать, заберем и вас вместе с ним… Наверное, вы спрятали этого негодяя куда-нибудь.