Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Это-то я помню, — бормочет барыня, поднимается и гасит свет. Потому что наступило утро и совсем рассвело.

1965

Вторую неделю и днем и ночью одно и то же, — мыкайся без конца, протискивайся, топчись в вокзалах, стой в очередях, на подножках вагонов и в тамбурах. И вот Парень с рюкзаком на большой сибирской узловой станции, но и здесь уже третьи сутки он толкался и пробивался, сидел и спал в многотысячной человеческой массе.

Иногда удавалось подремать днем. А ночью порой начиналась такая суета и кутерьма, что пробудился бы и мертвый. Все зависело от того, когда прибывали и отправлялись поезда.

После очередной тщетной попытки продолжить путь Парень вернулся в здание вокзала. Балансируя, он с трудом пробирался между сидевшими и лежавшими на полу людьми. Страшно хотелось спать. До одурения. Спать, чего бы это ни стоило. Все равно — где. От недосыпания глаза воспалились. А может, и от жара: временами он чувствовал озноб.

Можно было бы устроиться возле окна у стены, попроси он сидевших на полу чуть потесниться, положить чемоданы один на другой.

Но Парень даже забыл, когда в последний раз вел продолжительный разговор. Он обходился двумя десятками слов в день. И сейчас продвигался молча, не отвечая на извинения, когда его толкали, и только виновато улыбался, если сам наступал кому-нибудь на ногу.

Тянувшиеся с запада на восток эшелоны сутками простаивали на станциях, и беженцами были забиты даже сибирские вокзалы. Отставшие разыскивали свои семьи на всех узловых станциях от Челябинска до Ташкента.

Неподалеку под скамьей оказалось свободное место. Парень затолкнул туда свой рюкзак и ловко, извиваясь ужом среди котомок и ног, сам вклинился между двумя уже отдыхавшими под скамейкой телами. Тамошние старожилы не обратили на вновь прибывшего внимания, так же как и он не потрудился дознаться, кто они такие.

Люди приходили и уходили. Но его защищал барьер из ног и узлов. За ним можно было отдохнуть. Ощутить блаженное чувство уединения. Два раза в день являлись уборщицы, приносили мешки с опилками. Тогда спавшие и сидевшие на полу в проходах и вдоль стен должны были подняться и стоять до тех пор, пока выметут вместе с грязью и слякотью разбросанные по полу опилки.

Десятки репродукторов в залах и нескончаемых коридорах гигантского вокзала, в подземных и надземных проходах, в столовых и служебных помещениях на минуту прекращали свои обычные передачи. На полутакте обрывался суровый военный марш. Замолкал московский диктор, не дочитав очерка о героическом подвиге на одном из фронтов. Мощный баритон Левитана не успевал закончить последнюю сводку Совинформбюро о боевых действиях предыдущего дня. И тогда раздавался хриплый голос из вокзального радиоузла, который сообщал о прибытии поезда, следовавшего из такого-то в такой-то пункт.

Не проходило получаса, а то и четверти часа, как вся лавина устремлялась назад, в здание вокзала. Только немногим счастливчикам удавалось, несмотря на ругань и противодействие проводников, втиснуться в и без того битком набитые вагоны.

Парень не представлял себе, сколько прошло времени. Он и головы не поднимал, когда репродукторы извещали о прибытии очередного поезда. Лежал бы так целую вечность. Лишь раза два в день заставлял себя вставать, не то остался бы без талонов на питание.

А где-то рядом, может быть в нескольких сотнях метров, работали заводы. Люди выстаивали у станков по одиннадцать часов. Но и после этого не уходили домой, — спали тут же. Руки подростков, заступивших место мужчин, писали на снарядах и броне: «Смерть фашизму!»

Но Парень с рюкзаком только догадывался об этом.

Мимо вокзала, не останавливаясь, проносились поезда с военным снаряжением. На запад. Глаза у машинистов тоже были воспаленными от недосыпания. Однако Парень с рюкзаком находился среди тех, кого война гнала с запада на восток, все дальше от фронта.

На второй или третий день кто-то потянул его за ногу.

— Иди-ка, посиди!

В ответ Парень только пробормотал что-то, даже не сообразил поблагодарить. Хорошо, что уходивший торопился и у него не было времени на разговоры. Парень признательно улыбнулся, той же улыбкой ответил своему новому соседу, когда тот потеснился, запахнув полу пальто.

Пусть его считают невежей и бестолочью. Человек предложил ему место, а он даже доброго пути ему не пожелал. Однако шипящие и свистящие звуки в русских приветствиях и пожеланиях доставляли, да и продолжают доставлять ему одни лишь неприятности. Уж лучше помалкивать.

Разве мало его таскали по отделениям милиции и другим учреждениям, когда он спрашивал дорогу, — ведь даже здесь, в далекой Сибири, каждый второй плакат призывал к бдительности. Его летнее пальто и особенно акцент — как раз те приметы стандартного шпиона, о которых твердили плакаты и стандартные ораторы. Больше всего усердствовали пацаны. Тем даже во сне виделись сражения, подвиги, задержание какого-нибудь особо опасного врага.

Что касается документов, то часть из них была на чистейшем эстонском языке. Оттуда с фотографии смотрел молодой человек с расчесанными на пробор волосами и таким щекастым, улыбающимся лицом, что и отдаленно не напоминал представавшие перед патрулями живые мощи со щеткой волос на голове. Пилотка, галифе и гимнастерка только усиливали подозрения: ведь первейшим средством маскировки шпиона считалась красноармейская форма. Особенно когда на нее напялено пальто.

Сколько было мороки, прежде чем Парню удавалось втолковать им, что он находился в истребительном батальоне, после чего месяца два служил в воинской части, потом по состоянию здоровья его демобилизовали.

Ему едва минуло двадцать. Несколько месяцев назад у него были дом, родители, своя страна, свой народ. Еще совсем недавно, до того как он отправился с Урала в Новосибирск, у него были свои ребята в части.

Теперь он — один из многих тысяч, застрявших в пути, заполонивших огромные вокзалы, которых не могли нагреть ни чуть теплые радиаторы, ни масса человеческих тел. Измотанный, с ввалившимися щеками и лихорадочно блестевшими по вечерам глазами, он только и думал, как бы устроиться подальше от дверей и проходов, где сквозняк не продувал бы тонкое, на шелковой подкладке пальто.

Однако тут он был больше среди своих, чем на родине. Никто не желал ему плохого. Не надо было остерегаться бандитской пули из-за угла. И все же он был одинок. Даже не мог завести знакомство с ближайшим соседом. Одно-единственное слово вызвало бы кучу вопросов. Откуда? Куда? Зачем?

Он делал вид, что дремлет. Так было лучше всего. Дремать днем, ночью, хоть несколько суток напролет.