Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Безумная! Что тебе здесь надо? Смотри, сейчас разбудишь этих… сеньоров.

— Погодите, дайте сказать. Я-то шуму не делаю, это пес проклятый разлаялся. Так что шла я за вами и вижу — вы сюда зашли… Да не серчайте. Хотела было я вас послушаться и остаться, да ноги меня понесли. Такое вот дело — незаметное… Сама не знаю, что со мной творится. Только идти мне за вашим преподобием на край света, а нет — так хоть сейчас в могилу… Да вы спите, спите, а я тут хоть на травке полежу, передохну — сна-то все равно нет, у, хреновина!

— Ступай отсюда или молчи, — отвечал добрый клирик, вновь преклоняя многострадальную голову на жесткое изголовье. — Что скажут эти сеньоры? Слышишь, ты уже разбудила их своим шумом.

В самом деле, парень с деревянной ногой, лежавший ближе всех к Назарину, стал ворчать спросонья, и пес снова был вынужден призвать к порядку незваную гостью. Но вот наконец воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь звучным храпом пожилой четы. Вся компания проснулась с первыми лучами солнца, не исключая и дона Назарио; не увидев Андары, он был немало удивлен и решил, что все это ему просто привиделось. «Штатные» нищие и «кандидат» завели между собой разговор, и старики так жалостливо расписали Назарину все беды, обрушившиеся на них в этом году, что тот, воссочувствовав, отдал им свой последний капитал, а именно монетку в пять сантимов, что дали ему погонщики. Вскоре появилась и Андара, сразу же объяснила свое неожиданное исчезновение. А дело было в том, что, не в силах с непривычки уснуть на такой жесткой постели, она поднялась еще до света и, выйдя на дорогу взглянуть, что это за место, сразу узнала в нем Мостолес — большое село, куда она часто хаживала из своей находившейся неподалеку деревеньки. Рассказав это, она добавила, что с соизволения дона Назарио пойдет проведать, не живут ли здесь еще две сестры — ее подруги Фабиана и Беатрис, одну из которых еще в Мадриде обхаживал некий мясник, а потом они поженились и открыли в Мостолесе трактир. Клирик с легким сердцем разрешил ей отправиться на поиски своих приятелей хоть на край света, так как ему вовсе не хотелось навсегда получить в спутницы подобное существо. Час спустя, когда Назарин вел оживленную беседу с козопасом, угощаясь от его щедрот хлебом с молоком, он увидел, что его спутница возвращается, понурая и опечаленная, и пришлось ему velis nolis, хочешь не хочешь, выслушать от нее новости, поначалу не вызвавшие в нем никакого интереса. Мясника на одном из праздников в Мостолесе поддел рогами молодой бычок, и он скончался, оставив нищую вдову с трехлетней дочкой на руках. Жили обе сестры в полуразвалившемся трактире, рядом с конюшней, и так нуждались, что уже давно ушли бы в Мадрид добывать пропитание (дело несложное для Беатрис, девушки статной и миловидной), не захворай маленькая, а теперь так она и совсем плоха — того и гляди суток не пройдет, как унесет ее злая горячка.

— Агнец божий! — воскликнул наш пустынник, прижимая руки к груди. — Несчастная мать!

— А я-то, я-то, — продолжала неугомонная девица, — как увидела их бедность, и как мать плачет и у Беатрис глаза на мокром месте, а девочка лежит — ну прямо покойница… и так у меня в груди защемило… и сердце вдруг екнуло, а потом как забухает — и словно оборвалось… А, думаю, не обманывает меня сердце!.. И так вдруг радостно мне стало, и говорю я себе: «Пойду расскажу все отцу Назарину, может, он и согласится девочку-то вылечить».

— Опомнись! Что ты говоришь? Ведь я же не врач!

— Врач-то вы не врач… да ведь есть у вас другое, что лучше всяких пилюль помогает. Словом, коли захотите, отец Назарин, непременно вылечите.

— Хорошо, я пойду, — сказал ламанчский мавр, на третий раз уступив-таки мольбам Андары, — я пойду, но лишь затем, чтобы благочестивым словом утешить бедных женщин… Это все, что в моих силах. Ни сострадание, дочь моя, ни любовь к Спасителю и к ближнему не могут исцелить телесный недуг. Ступай же и показывай мне дорогу, но не лечить я иду, ибо на то есть наука или в крайнем случае всемогущий господь.

— А чего это вы все отнекиваетесь, — отвечала девица с той развязностью, какую привыкла напускать на себя еще в дни заточения на улице Амазонок. — Чай, ваше преподобие, не в куклы играем, мне ли не знать, что вы святой человек. Ладно, ладно!.. Я ли не знаю, что вам чудо сотворить — раз плюнуть?

— Не кощунствуй, невежда, падшая душа! Какие чудеса?!

— Ну уж если вы не чудотворец — так кто же?

— Я?! Опомнись, безрассудная, какой же чудотворец я — последний из рабов божиих? С чего ты взяла, что господь бог мог ниспослать мне, ничтожному, сей чудесный дар, вкусить который удостоились лишь немногие избранные, подобные скорее ангелам, чем людям. Скройся с глаз моих, несчастная, ибо твои глупые речи, внушенные не верой, а нелепым суеверием, сердят меня больше, чем мне бы того хотелось.

Он и правда был в таком гневе, что даже занес над головой палку, словно желая прибить девицу, а такое случалось с ним крайне редко.

— За кого ты меня принимаешь, заблудшая твоя душа, растленный ум, ты — порочная духом и телом? Разве я шарлатан и самозванец? Разве морочу волхвованьями людей?.. Образумься, и ни слова более о чудесах, если не хочешь, чтобы я принял это за злую шутку или решил, что твое неразумение промысла божьего так же велико, как твоя развращенность.

Но ему все же не удалось убедить Андару, которая приписала слова своего покровителя прирожденной его скромности, и (правда, уже не упоминая о чудесах) вновь принялась упрашивать его навестить умирающую.

— Что ж… утешить людей в горе и молить господа, чтобы он облегчил их страдания, — в этом отрада моей души… Идем.

Пяти минут не прошло, как они уже были у цели — так быстро влекла драконица своего спутника по заросшим бурьяном и крапивой улочкам. В жалкой лавчонке с земляным полом, стенами, напоминавшими скорее жалюзи, через которые беспрепятственно задувал ветер и заглядывало солнце, с потолком, пышно увешанным паутиной, среди валявшихся грудами пустых бочек, битых кувшинов и прочей непонятной утвари, Назарин увидел скорбящее семейство: лихорадочно блестевшие глаза женщин покраснели от слез и бессонных ночей, а руки дрожали. Фабиана, смуглая и сухая, в низко повязанном платке, бедно одетая, казалась преждевременно состарившейся. Беатрис можно было дать лет двадцать семь, платок на ней был повязан не без кокетства, да и вообще одежда, хоть тоже и небогатая, выдавала привычку к щегольству. Лицо ее было скорее миловидно, чем красиво, а вся ее фигура — статная, стройная — дышала горделивой надменностью, черные волосы оттеняли белизну кожи, серо-голубые глаза были обведены красноватыми тенями. В ушах ее блестели серьги тонкой работы, а на руках, по-городскому холеных и белых, — дешевые перстеньки.