Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

25 декабря

«Я вступил в страшную борьбу. Возмущенный интригами дворян, которые ради установления самой нетерпимой несправедливости вооружали Европу против своей родины, я зачитал перед судом Законодательного собрания <...> мою петицию против принцев... она имела громадный успех... Газеты извращали ее каждая на свой лад. Но по приказу Национального собрания Бодуен издал ее в виде маленькой брошюры» (1: 14). В петиции обвинялись в заговоре члены королевской семьи, эмигрировавшие за границу, и предлагалось объявить войну монархам, оказывающим им военную поддержку. «Мы требуем, — сказал оратор депутатам, — чтобы нас и королей рассудил Господь <...>. Мы требуем бедствия страшного, но неизбежного, мы требуем войны! Не может коалиция тиранов быть всемирной! Пусть тысячи наших граждан обрушатся на феодалов с быстротой молнии и не остановятся, пока не уничтожат рабство, пусть декларация прав дойдет до каждой хижины и повсюду каждый человек, образованный или неграмотный, обретет чувство собственного достоинства, и род человеческий расправит плечи и вдохнет полной грудью» (3: IX).

2 января

Ассамблея принимает постановление, обвиняющее братьев короля и принца Конде 3 в заговоре против государства и Конституции.

1792

17 января

Речь в Клубе якобинцев за войну с Австрией: «В ходе дискуссии первостепенной важности я вышел на трибуну знаменитого общества, где до сих пор держался в тени» (1: 15). «Все ожидали увидеть красивого молодого человека, подходящего для ролей первого любовника, а увидели человека маленького, худого, лысого, близорукого... Его скромность и смущение свидетельствовали о его добродетели, в нем чувствовался моралист. Скоро заметили благородство его лба и огонь, блестевший в глазах и освещавший все его лицо» (8/1: 328).

Робеспьер 1 и его сторонники были против войны и за возведение на трон герцога Орлеанского 2 вместо Людовика XVI, «чистые якобинцы», как называет их Луве, были за республику и немедленное объявление войны Австрии, так как мир, по их мнению, лишь укреплял силы контрреволюции. Луве выступил с яркой речью. Робеспьер пытался возражать, но во втором выступлении (которое сам Луве называет лучшим своим произведением — 1: 17) Луве разбил его доводы. «Господин Луве произнес речь, восхитившую нас редкой уверенностью стиля, большой силой чувств, строгой логикой, а также умеренным и вполне уместным употреблением риторических прикрас», — писал Бриссо 3 (5: X). «Робеспьер, сейчас вы держите общественное мнение в неопределенности, несомненно, вы достойны этой необыкновенной чести, ваши речи принадлежат будущим поколениям, и грядущее нас рассудит, но на вас лежит большая ответственность. Настаивая на своем, вы окажетесь в долгу у современников и даже у потомков; да, грядущее встанет между вами и мной, каким бы ничтожным я ни был, и скажет: «В Учредительном собрании был человек, не подверженный никаким страстям, один из самых верных народных трибунов. Все уважали и ценили его добродетели, восхищались его мужеством; его любил народ, которому он служил неустанно, и, что самое замечательное, он был достоин этой любви. Разверзлась пропасть, и, поглощенный множеством забот, он увидел опасность там, где ее не было, и не заметил там, где она действительно существовала. И был в этом собрании один неприметный человек, которого заботил исключительно настоящий момент; другие граждане открыли ему глаза, он увидел угрозу и не смог промолчать; он указал на нее Робеспьеру, он хотел заставить его прикоснуться к ней. Робеспьер отводит глаза, убирает руку, неизвестный настаивает и спасает свою страну» (7/XIII: 166). В этот момент родилась непримиримая вражда Робеспьера и Луве и их взаимная ненависть. И тогда же якобинцы разделились на две фракции: фракцию Робеспьера и фракцию Бриссо. С другой стороны, среди сторонников войны были четыре министра-якобинца, которые вознамерились отдать Луве портфель министра юстиции, но в последний момент, испугавшись развязанной Робеспьером кампании клеветы и запугивания, передумали. Тем не менее состоялось личное знакомство Луве с Роланом 1 , министром внутренних дел, и его женой Манон Ролан 2 , у которых два раза в неделю обедали сторонники Бриссо. «Луве, чье общество всегда мне было приятно, мог бы, как Филопомен, быть наказан за внешний вид 3 , — писала Манон Ролан в своих мемуарах. — Маленький, щуплый, близорукий, небрежно одетый, он мог бы показаться невзрачным человеку вульгарному, который не заметит его благородного лба; огня, придающего его глазам и лицу выражение большой искренности; его доброты, изощренного остроумия, тонкого юмора; литераторы и люди со вкусом знают его прекрасные романы, в которых прелестное воображение соединяется с легкостью стиля, философскими нотками и критичностью. Политика обязана ему более серьезными произведениями, чьи принципиальность и дух располагают в пользу автора и его талантов. Невозможно соединять в себе такой большой ум с таким маленьким честолюбием и огромной доброжелательностью: храбрый, как лев, простодушный, как ребенок, чувствительный человек, честный гражданин, сильный писатель. Он мог утром повергнуть в дрожь Каталину на трибуне, днем побеседовать с Музами, а вечером блеснуть в салоне философов» (8/1: 328).

Луве назначается членом Комитета по связям (Comité de correspondence) Клуба якобинцев, который занимается распространением информации и передачей приказов из парижского клуба в его провинциальные филиалы, а также публикует обращения клуба и протоколы его заседаний в «Journal des débats du Club des Jacobins» («Газета дебатов Клуба якобинцев»).

30 января

Луве произносит речь, в которой, чтобы нанести удар по спекулянтам и врагам революции, призывает якобинцев отказаться от покупки сахара до тех пор, пока цена на него не станет приемлемой для самых бедных. В этой речи он превозносит французских женщин, напомнив о принесенных ими жертвах и об их самоотверженности. «Французский народ начинает, подобно нам, с побед над самим собой, подобно нам, в конце концов, в битвах более серьезных он одержит еще более блестящие победы» (9). Его речь производит такое впечатление, что члены клуба единогласно клянутся воздержаться от употребления не только сахара, но и кофе. К ним присоединяются все присутствующие. Собрание постановило опубликовать речь Луве и решение, принятое членами клуба.

Март

Жан Мари Ролан становится министром внутренних дел, назначает Луве официальным публицистом, и Луве начинает выпускать газету-плакат «Часовой» («La Sentinelle»), которая расклеивается на стенах. Она печатается два раза в неделю на розовой бумаге в одну восьмую листа (четыре страницы крупными буквами). «Война была объявлена. Двор, явно сговорившись с Австрией, предал наши армии, надо было просветить народ относительно множества заговоров, и я создал «Часового». Расходы оплачивало Министерство внутренних дел. Мое очень скромное состояние не выдержало бы печати газеты-плаката, некоторые номера которой были выпущены тиражом более двадцати тысяч экземпляров» (1: 22). Газета носит печать стиля Луве — гневного и убедительного. Она явилась орудием пропаганды взглядов партии Бриссо — Ролана (тех, кого в будущем назовут жирондистами) и носила острополемичный характер. До сих пор эта газета является документальным свидетельством борьбы между двумя основными партиями, борьбы, которая раздирала сначала конституционную монархию, а затем республику. Первые номера, появившиеся в марте 1792 г., были посвящены разоблачению происков партии роялистов, которую Луве представлял как сторонницу монархии по английскому образцу с наследственной верхней палатой, стремящуюся с этой целью изменить Конституцию. Он нападает также на фейянов, обвиняя их в стремлении расколоть патриотов в вопросе о Национальной гвардии. Начиная с осени 1792 г. газета отражает главным образом личную борьбу ее автора против депутатов-монтаньяров и, в особенности, против Марата, Дантона и Робеспьера, которых он подозревает в заговоре с целью установления диктатуры. Луве предостерегает против внутренних раздоров в Национальном собрании, разжигаемых лидерами монтаньяров, ибо разногласия благоприятствуют политической регрессии, а именно тому, что власть окажется в руках одного человека. Его призывы к объединению вокруг воюющей республики являются, несомненно, и лучшим из того, что он написал, и самым прозорливым. Но его обличительные статьи против санкюлотов, к которым он испытывает глубочайшее презрение и которых систематически представляет как грубых и порочных пропойц, жаждущих крови, свидетельствовали о его отвращении к демократии, основанной на приходе в политику бедных. Что до его атак на Робеспьера, то они были столь безоглядны, что даже Бриссо не осмеливался их поддержать.