Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Историки по-разному оценивают роль «Часового» в революции. Вот как писал о нем историк Эжен Марон: «Хотя плакаты Луве были написаны ярко и пылко, на широкую публику они не оказывали большого влияния. Они были адресованы, во-первых, тем, кого в революционное время называют “честными людьми”, то есть людям нерешительным. Их он призывал к отваге, энергии, действию — призывы замечательные в любое время, но, как правило, бесполезные. Во-вторых, они обращались к патриотам: Луве проповедовал недоверие к их собственным кумирам — Робеспьеру и Марату, взывал к разуму и здравому смыслу, советовал изгнать страсти и неоправданные надежды, не допустить власти тех, кто стремится покорить народ с помощью лести... Замечательные советы, но запоздалые и потому тоже бесполезные. Кроме того, стиль “Часового” был слишком литературным, слишком выверенным, среди его статей немало таких, которые можно было бы спокойно прочитать в Академии, их язык изящен, но не живописен, в нем мало точных выражений, народных словечек, Луве не называет вещи своими именами, как Марат, он остается литератором, даже когда говорит с простыми людьми. Только когда ему надо выступить против тех, кто любил называть себя санкюлотами и вместе с этим названием перенимал их манеры, язык его становится более выразительным. “Когда посреди самых важных дискуссий они отдают предпочтение грубости, когда к высоким темам примешиваются неприличные выражения, когда, забывая об уважительности, которую они должны оказывать вам, они обсуждают вашу судьбу на разгоряченную винными парами голову...” Вскоре этот памфлетный стиль кажется ему низким, и он заканчивает плакат аргументацией литературной: “Кто обеспечивает в Европе преобладание французского языка, чтобы заставить все народы слышать вас и вами восхищаться, если не мудрые ораторы, чьи завораживающие речи уничтожают все сомнения, а чистота языка окрыляет и возвышает мысль?” Да, такой фразе не откажешь в гармоничности, но вряд ли она производила нужный эффект на приверженцев Марата, читавших ее на углу перекрестка» (5: XIII—XIV).

Другой видный французский историк революции Альфонс Олар писал о «Часовом» иначе: «С литературной точки зрения, Луве своей своеобразной газетой положил начало новому жанру красноречия — афишному красноречию, в котором скоро достиг совершенства. Сама химеричность его ума делала “Часового” доступным простолюдину: читал ли народ с доверием эти политические романы, эти непомерные выдумки или рвал с отвращением розовую афишу, на которой они печатались, он никогда не оставался равнодушным к талантливым произведениям автора Фобласа. <...> Успех “Часового” сделал Луве известным всей Франции...» (6: 330—331).

Луве становится директором и главным редактором газеты, в которой демонстрирует настоящий талант памфлетиста, — «Газеты дебатов Клуба якобинцев» (journal des débats du Club des Jacobins»). Луве сообщил ей легкий, ироничный тон, который придавал отчетам о яростных спорах знаменитого клуба шутливый характер. Луве неизменно подчеркивал пафос заседаний, их театральность, бурные овации, то и дело прерывавшие выступления, и тем самым, излагая ход заседаний и не делая никаких выводов, он полемизировал с клубом. Журналист никогда не забывал упомянуть в отчете о восхищении по отношению к Робеспьеру, и особенно к Марату, а также о ненависти к мадам Ролан. Если на имя Марата клуб отзывался аплодисментами, то имя мадам Ролан вызывало крики гнева и возмущения. В конце концов члены клуба стали подвергать нападкам журналистов, и, как только появился серьезный повод, Луве не только изгнали из редакции, но и исключили из членов клуба.

30 марта

Луве возглавляет делегацию членов Клуба якобинцев в Национальное собрание. Он требует новых мер против врагов революции и выступает против постоянной работы парижских секций.

Июль

Бриссо и Гаде намереваются отправить Луве комиссаром во французскую колонию на острове Санто-Доминго. Луве отказывается: во-первых, он не может поехать туда с Лодоиской, которая еще не стала его женой, во-вторых, он считает, что принесет родине больше пользы, оставаясь в Париже. Эта должность была отдана Сантонаксу 1 . «Если бы я тогда согласился, — писал Луве в мемуарах, — Сантонакс был бы сейчас на моем месте, в изгнании, а я, на его месте, воевал бы с англичанами» (1: 23).

10 августа

Народное восстание в Париже и штурм дворца Тюильри. Луве участвует в приступе. «Я способствовал спасению швейцарских солдат, которых сателлиты герцога Орлеанского, бежавшие при первом выстреле, хотели расстрелять, когда бой закончился» (1: 23). Луве вывел их в коридоры Национального собрания, а затем помог им спрятаться. Несколько дней он работает в генеральном совете Парижской коммуны.

2—6 сентября

Массовые убийства в Париже всех подозреваемых в связях с роялистами, а также членов их семей. Резня в тюрьмах, убийство всех заключенных.

Сентябрь

Выборы в Конвент: Луве избран депутатом от департамента Лауре. Он встает на позиции Жиронды, партии умеренных и просвещенных республиканцев, которая в ту пору имеет перевес в Конвенте. Ролан вновь становится министром юстиции. Благодаря закону о разводе, принятому Национальной ассамблеей 9 октября, Маргарита Шоле получает развод.

29 октября

Ролан представляет в Конвент отчет о событиях после 10 августа. В одном из приложений к нему, в частности, говорилось о партии, которая враждебно относилась к новым властям, постоянно подвергала нападкам Конвент и не желала слушать никого, кроме Робеспьера как единственного человека, способного спасти родину. Робеспьер усмотрел в этом пассаже личную угрозу, он попросил слова, дабы оправдаться, и с большим трудом получил его, но в зале поднялся такой шум, что выступать было невозможно. «Так что ж! — воскликнул он. — Раз в этом зале нет никого, кто посмел бы бросить обвинение мне в лицо...» При этих словах Луве устремился к трибуне: «Я, я обвиняю тебя!» И тогда, — писал очевидец, — появился человек, маленький 1 , щуплый, небрежно одетый, но с благородным лбом и голубыми глазами, сверкавшими, подобно молниям. Поднялся гул голосов, в которых слышались любопытство и благожелательность: «Это Фоблас!» (2: 191). Луве говорил долго и страстно, его речь вошла в историю как речь провидца, ибо то, в чем он обвинял Робеспьера в сентябре 1792 г., оправдалось полностью только через год, когда Робеспьер запустил машину террора. «Робеспьер, я обвиняю тебя в том, что ты издавна клевещешь на самых честных патриотов. Я обвиняю в этом тебя, ибо полагаю, что не тебе судить о чести добрых граждан и представителей народа. Я обвиняю тебя в том, что ты особенно яростно клеветал на этих людей в первые дни сентября, то есть тогда, когда клевета была равносильна приговору. Я обвиняю тебя в том, что ты прилагал все усилия к тому, чтобы опорочить, унизить и подвергнуть гонениям представителей народа, чтобы опорочить и принизить их власть. Я обвиняю тебя в том, что ты постоянно делал все, чтобы выставить себя объектом идолопоклонства, допускал, чтобы в твоем присутствии о тебе говорили как о единственном во Франции добродетельном человеке, единственном спасителе отечества, и сам утверждал подобное. Я обвиняю тебя в том, что, пустив в ход все средства интриги и устрашения, ты подчинил своей тиранической власти собрание выборщиков Парижа. Я обвиняю тебя в том, что ты явно добивался высшей власти, что доказывают как приведенные мною факты, так и все твое поведение, которое вопиет против тебя еще громче, чем я» (9).