Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

А говорят еще, что мы — нация благодарная и лучше других помним тех, чьими стараниями возродились к жизни, что мы помним своих благодетелей! Какой еще народ отмечает столько юбилеев, ставит столько памятников, увенчивает лавровыми венками столько надгробий?

Оставляю для более искусного пера, располагающего к тому же куда большим правом, чем мое, описывать и оценивать тот этап в развитии нашей культуры, который характеризуется влиянием Больцано и его последователей. Ведь этот замечательный человек, по происхождению итальянец, писавший по-немецки, но родившийся на чешской земле, воспитал столько честнейших, преданнейших делу патриотов!

Целый ряд блестящих имен! Отрадна, поучительна, важна их деятельность! Из навеки почивших назову здесь лишь благородного Франтишка Нагловского {38} 38 Нагловский Франтишек (1807—?) — священник в городке Чешский Дуб Ештедского края, популяризатор идей Б. Больцано. Выдвигал требование свободного и открытого обсуждения мирянами дел церкви. Хлопотал об унификации грамматики в чешских народных школах, выступал со статьями в журналах, издал некоторые труды Больцано. Принимал участие в революционных событиях 1848 г. в Праге. Был арестован и выслан за пределы Чехии. , чьи последние годы были сплошным мартирологом, и Венцига {39} 39 Венциг Людовик (1807—1876) — чешский педагог и писатель, выдающийся деятель народного образования. Ему принадлежит заслуга создания Чехословацкой коммерческой академии. Переводил произведения чешской литературы на немецкий язык, автор либретто к операм Б. Сметаны «Далибор» и «Либуше». , заслуги которого по введению нашего родного языка в школы до сих пор еще не получили должного признания, а ведь он столько раз рисковал своим положением священника!

Так что же из этого следует? Не подумайте, будто я ходатайствую о посмертном увенчании этих мужей лавровыми венками. Они, без сомнения, пренебрегли бы такой безделицей — мы слишком охотно ими всех одариваем — и отослали бы нас с ними к какой-нибудь тщеславной актрисе. Названные мной люди жили в такое время, когда не всякий еще шаг, сделанный в пользу народного дела, находил благодарный отклик в прессе, не объявляли героем того, кто выполнял свой гражданский долг, и не провозглашали мучениками тех, кто твердо отстаивал свои убеждения. Народ видел плоды их деятельности, но об их усилиях, труде, страданиях знали немногие. То, что делали эти мужи, они делали по собственному почину, руководствуясь душевной потребностью, им было достаточно сознания, что они честно выполняют свой долг. Сами они мало писали о себе и не позволяли писать другим, оттого мы так мало о них знаем.

Разумеется, они не нуждаются в нашей признательности, но тем более необходимо узнать их, учиться на примере этих высоких умов, которые светят нам в самые грустные, самые мрачные времена на святой земле нашей отчизны, как светят горячие и чистые лучи любви — нашего вечного идеала.

Перевод Т. Карской.

В ту пору, когда Конский рынок в Праге еще не был вымощен булыжником, а ворота в его верхнем конце не приняли своего теперешнего вида, от статуи святого Вацлава до самого Мостка стояли друг против друга два ряда будок, называемых палатками; одни из них были каменные, другие деревянные. В деревянных продавались всевозможные товары, главным образом обувь, а также всякого рода металлические предметы, как уже бывшие в употреблении, так и совсем новые. К примеру, настольные и настенные часы, различные украшения, пряжки, пуговицы и тому подобное. Каменные палатки были оснащены очагами, и хозяйки, продавщицы жаркого, блистали тут своими разнообразными талантами в сем благородном ремесле. Они обычно и жили здесь постоянно, невзирая на тесноту, в то время как соседи их всякий вечер складывали товар, запирали свои деревянные лавчонки и уходили домой. Позже, когда Конский рынок стал преобразовываться в Вацлавскую площадь, обретая постепенно свой столичный облик, коим мы, пражане, так гордимся, деревянные палатки были оттеснены к храму св. Гавла, где стоят и поныне, а владельцам каменных отвели помещения в крепостной стене возле Пороховой башни.

В одной из таких каменных палаток, прямо напротив корчмы «У барашка», хозяйствовал со своим младшим братом, студентом, маленький, смуглый, странноватого вида мужичок. По причине необычайно темного цвета кожи соседи и знакомые звали его Черным Петршичком. Его покойная мать — женщина весьма красивая, так что никто не хотел верить, будто Петршичек ее родной сын, — готовила здесь некогда свое знаменитое жаркое, неизменно вызывавшее восторженные похвалы многочисленных покупателей, в кругу которых особенно славились ее жареные поросята и гуси. Гусей она набивала мейсенскими яблочками, сбрызнутыми рассолом, а поросят фаршировала хлебом, намоченным в пряном пиве, чем добивалась такого вкуса, что люди, когда она начинала нарезать жаркое, в буквальном смысле слова вырывали куски у нее из рук.

Черный Петршичек не стал, однако, заниматься тем же ремеслом, хотя умел зажарить гуся с не меньшим искусством — ведь он с детских лет помогал матери ошпаривать, потрошить дичь и переворачивать жаркое на противнях. Он счел, что его наружность не подходит для такого занятия и не способствует тому, чтобы он возглавил дело, имеющее задачей ублажать желудки и потрафлять человеческим прихотям. После смерти матери он, с редкой скромностью, счел за лучшее продавать старые пуговицы.

Хозяйка корчмы «У барашка» поддержала это намерение Петршичка. Она утешала его, уверяя, что ей встречались люди с еще более отталкивающей наружностью; дескать, пусть он и мысли не допускает, будто он самый безобразный изо всех; в конце концов, так ли уж непременно нужна мужчинам красота? Дескать, ум, ум — вот что в них наиглавнейшее, а уж Петршичку-то ума не занимать! Нет таких тайн в подлунном мире, коих не мог бы он постичь, нет запутанных дел, коих не сумел бы распутать. Одновременно с той же беспристрастностью она свидетельствовала, что, верно, он решительно не создан для какого бы то ни было кулинарного предприятия. Лицо у Черного Петршичка было усеяно бородавками, он припадал на одну ногу, а на его щуплом тельце едва держалась огромная, квадратного вида, взлохмаченная голова. О том, что всякий негр прижал бы его к сердцу, приняв за своего соплеменника, мы уже упоминали. В довершение зла причудница судьба наделила его необыкновенно густым, хриплым басом, так что человек, неожиданно услышавший голос Петршичка, немел от страха: в первую минуту казалось, будто эти звуки исходят не иначе как из самых глубин земли. Сколько бедняга Петршичек по этой причине наглотался меду с хреном, луку, растертого с оливковым маслом, желтков, перемешанных с патокой, и иных, не менее замечательных выверенных средств — все тщетно! Напротив, хрипота его всякий раз после такого лечения не только не исчезала, но странным образом усиливалась, что повергало хозяйку «Барашка» во вполне понятное недоумение. Ведь это она предлагала ему упомянутые лекарства, собственноручно их приготовляла, неустанно разыскивала все новые и новые. Стоило ей прослышать о каком-либо до сей поры неизвестном ей средстве, как она тотчас же пускалась его разыскивать, преподнося каждую новую находку Петршичку с торжествующим видом, в убеждении, что на этот раз она напала на верный путь.