Каролина Светлая - В горах Ештеда

Дед с бабкой наши ссорились редко. Боже упаси, чтобы он ей хоть одно худое слово сказал. Жили, что называется, душа в душу. Но как только заходила речь о Франтине, сразу же начиналась перебранка.

Скажет дед:

— Да, братцы мои, покойная Франтина — вот это была женщина! Таких, как она, не много было на свете, не много и будет. А у нас в горах и подавно, стой они тут хоть тысячу лет.

А бабка ему на это:

— Конечно, нельзя сказать, что она была собой некрасива или глупая какая, а вот об истинной вере христианской понятия не имела. Ведьма — вот кто твоя Франтина, и никто мне не докажет, что была она такой же женщиной, как другие.

— Опять тебе ночью на печи что-то примерещилось! — сердился дед.

Но бабка твердо стояла на своем и смело возражала ему, хоть это было не в ее обычае:

— А что, неправда? Да не умей она колдовать, откуда ваялось бы у хозяина терпение чуть не до самого обеда через дымник на нее глядеть, как она во дворе управляется или в саду под старой черешней сидит? И ведь недаром, не успела она дух испустить, в эту черешню молния ударила — в щепы разнесло! Да если б не это, неужто пялили бы на нее глаза мужики в костеле? Так и глазеют, будто, кроме нее, других баб нет. А почему, скажи на милость, велела она себя мертвую поскорее в гроб положить и крышку гвоздями заколотить, чтобы никто не смотрел на нее?! А потому что не хотелось ей, чтобы видели люди, какое лицо у нее стало черное, а на горле пять пальцев когтистых отпечатались. Вот ведь как дело-то было.

— Много ты наговорила, старая, только для этого ведьмой быть и не надобно, — продолжал защищать Франтину дед. — Хозяин наш оттого подолгу у дымника стоял, что страсть как любил ее. Мужики в костеле глаза на нее пялили? Так ведь подобную женщину не часто встретишь. Да и было на что посмотреть! Ну, а что велела она держать ее в закрытом гробу и чтобы никто не глянул… Это, я думаю, не иначе как от суетности: всем вам, бабам, ее не занимать. Хотела, вишь, чтобы помнили ее люди не покойницей, желтой, исхудавшей от болезни, а цветущей, красивой, какой прежде была. Только и всего. Одно справедливо: не было в ней истинной веры христианской. Да и откуда бы ей взяться, вере-то, коли выросла Франтина в логове языческом?

И всякий раз, когда старики наши заводили этот спор, мы считали своим долгом вмешаться, чтобы не слишком страсти разгорались. То одного, то другого утихомиривали.

— Послушайте, дедушка, поговорили бы вы о чем-нибудь другом. Ведь вы уже не юноша, чтобы так горячиться из-за женщины. Ну, не все ли теперь равно, какая она была, эта Франтина?

— А вы, бабушка, будьте же благоразумны: пускай себе дед болтает. Вы уже старенькая, не все ли вам равно, кого он там нахваливает — живую или покойницу.

А они все свое да свое. Никак их не успокоишь. Ни один не уступит, пока не накричатся вдоволь.

Однажды во время такого спора дед до того рассвирепел, что три раза грохнул по столу кулаком, аж горшки на шестке задребезжали. А потом всю неделю с бабкой не разговаривал.

Теперь старик сердился на нее уже по другой причине: зачем довела его до того, что он ударил кулаком по столу — по тому самому столу, у которого служил священник, — три раза ударил и с такой силой!

Грех этот не давал ему покоя, и в ближайшее же воскресенье он отправился в костел исповедаться, хоть всего две недели до этого был у исповеди и причащался перед пасхой. Воротившись из костела, он заговорил с бабкой, как ни в чем не бывало.

Нам очень хотелось знать, кто же на самом деле была Франтина и какова была ее судьба. Имя это часто можно было услышать у нас в горах. Его знали все, но саму ее помнили уже немногие. И если женщина красиво одевалась, ума была живого, на лету все схватывала, слыла бесстрашной, да еще мужчинам головы кружила, про такую говорили: вылитая Франтина. Так еще и поныне говорят.

Старый наш дед, разумеется, лучше многих мог бы сказать, справедлива ли молва, — ведь он был работником в усадьбе, куда она пришла хозяйкой. Однако расспрашивать его мы не решались, боясь, что к нам тотчас подсядет бабушка и опять разгорится спор.

Но вот господь призвал старушку к себе, и дед сам стал заводить разговор о Франтине. Он рассказал нам о ней все, что только знал, рассказал правдиво, судил по справедливости и твердо стоял на том, что под Ештедом никогда уже не будет женщины, подобной Франтине.

Мы не возражали. Кто станет огорчать старика и спорить с ним?

Но вот отошел в вечность и дед. Было ему в ту пору без пяти сто лет. Что говорить, по-другому думали в его время люди, иной была их жизнь и в радости и в горе. И когда думаешь о женщине, которую так ярко нарисовал дед в своих рассказах, всякий раз невольно приходит в голову такая мысль: а ведь если бы она жила в наше время, то наверняка бы подписывалась на все газеты и первая приезжала бы на своей бричке на все наши политические собрания. На бричке? Как бы не так! Она ехала бы верхом на коне, впереди всех, высоко подняв над головой знамя, если бы даже ей грозила за это тюрьма. Она, конечно, обратилась бы с речью к народу. И опять это не показалось бы никому удивительным или невероятным, а ей самой — и тем более.

Итак, вот что рассказал старый дед о Франтине и о тех далеких временах.

Когда я пришел в усадьбу Квапилов, хозяин еще не был женат. Человек он был недужливый, о женитьбе даже и не помышлял. В непогоду, бывало, носа за дверь не высунет: боится, как бы ветер и дождь с ног его не сбили. И приходилось ему, бедняге, все дома сидеть, а вернее, лежать в постели у печки. Не было у него ни к чему интереса, работать уже не мог, но так как времени у него было хоть отбавляй, то наши деревенские и выбрали его своим старостой.

Исправлять эту должность тогда было нетрудно. Только и было дела, что собирать подати и исправно носить деньги в замок. Еще полагалось ему скликать людей, если бы вдруг господа замыслили облаву на разбойников, шаливших у нас в округе, помогать при рекрутских наборах да по субботам являться в замок, как тогда говорилось — на совет.

Хозяин, разумеется, сам не ходил — посылал меня. Я и бегал: получу на господском дворе приказание и доставлю его ответ. Хорошо, ежели за все лето он выбирался туда разок-другой! Впрочем, и надобности особой в том не было. Он спокойно мог сидеть дома и посылать меня. Все равно со старостами там никто не советовался. Ведь это только так говорилось: ходить на совет. Что господа надумают, с тем и согласишься, и неважно, нравится это тебе или нет. Вмешиваться, перечить никто не смел: помалкивай себе, если даже господа невесть какую подать требуют. Попробуй поспорь с ними! Да еще велят растолковать их волю односельчанам, чтобы те поняли: иначе быть не может, и так господа им великую милость оказывают, а захотят — вовсе по миру пустят. Мол, исправно подать вносите, честно на барщине трудитесь и радуйтесь своей судьбе. Оттого-то и стал говорить народ о старостах, что все они господские прислужники; не слишком их у нас любили.