Михаил Коцюбинский - Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Кто знает, милый друг, как скоро доведется
  К беседам нашим возвратиться нам,
Пока от них еще так сердце бьется,
  Я мысли грустные спешу доверить вам.

Припомнить прошлое — так иногда бывает —
  Вы пожелаете когда-нибудь.
Ваш взгляд рассеянный мои стихи узнает,
  И прихоть вам придет в них заглянуть.

Вы лето вспомните, и сад, и звезд паденье,
  Высокое крыльцо, ночной наш разговор,
И наше пение, а в заключенье
  Отрывистый, горячий, пылкий спор.

Признаться, не боюсь, что вспомнить вам случится
  Жестокой ненависти ярый пыл.
Что ж! — ненавидеть только тот боится,
  Кто никогда глубоко не любил!

Когда вы вспомните, какие муки
  Борцам за правду принесли враги, —
Ведь разве не сожмутся наши руки
  От жажды мщенья в кулаки?

Нет, одного боюсь, — смирится, к сожаленью,
  Душа невольничья, и мстить не станет раб.
Когда б не угасала воля к виденью,
  Тогда счастливей жизнь у нас была б!

Голубки кротость, взор лучистый, ясный,
  Патриция покой к лицу ли крепостным?
Бар вразумить не сможет раб несчастный
  Словами — красноречием своим.

Так, мы — рабы, рабов печальней нету!
  Феллахи, парии куда счастливей нас, —
В них разум не развит, их мысль не рвется к свету,
  А в нас огонь титана не погас.

  Мы — паралитики с горящими глазами,
Наш дух могуч, но плотью мы слабы,
Хоть крылья гордые за нашими плечами,
Но мы к земле прижаты, как рабы.

  Мы собственного не имеем дома,
У нас открыто все тюремным сторожам:
И нам, оборванным и жалким, незнакома
Святая заповедь: «Мой дом — мой храм!»

 У нас наука — клад, но он зарыт глубоко,
Дар — крепостной актер в театре у господ,
Смеется, шутит раб, душой скорбя жестоко,
Чтоб барский гнев смягчить, поклоны бьет.

  Религия у нас известна темной славой:
Невежество и гнет жрецов Египта в ней.
Устав тюремный — вот с чем схоже наше право,
Связь родственная — нитки не прочней.

  Народ наш как дитя, слепое от рожденья,
И солнца никогда он не видал,
Он для врага в огонь готов без рассужденья,
Своих вождей он палачам отдал.

  Отвага наша — меч, он залит кровью,
Давно заржавевший, бряцает в ножнах он.
Так кем же увлекаемым любовью
Он может быть достойно обнажен?

  Мы носим имена невольников продажных,
Не знающих стыда, — пускай и так! —
Но как же называть воителей отважных,
Которых собирал в свои войска Спартак?…

Позорно мучиться и гибнуть молчаливо,
Когда в руках у нас, хоть ржавый, все же меч,
Нет, лучше уж врагу отпор дать горделиво,
Да так, чтоб голова слетела с плеч!

  О, горе тем, что родились в темнице!
Что мир увидели в тюремное окно.
Тюрьма — кольцо проклятой чаровницы,
Не разомкнется никогда оно!

  О, горе тем глазам, привыкшим видеть сроду
Поросший плесенью, сырой тюремный вал!
Весь мир им сер, как небо в непогоду,
Весь мир для них, как двор тюремный, мал.

  О, горе узникам, приученным в неволе
Носить тяжелый ржавый груз оков, —
На волю вырвутся, но грубые мозоли
Напомнят каждому, кто он таков.

  О, горе тем, с душой прямой и честной!
Когда еще им вера дорога,
Пускай попросят милости небесной:
«Пошли нам, боже, честного врага!»

  О, горе нам! Пусть совести и чести
Лишимся мы, зато падет стена,
Хотя бы под обломками без вести
Пропали мы и наши имена!

  О, знаю я, немало прошумит
Метелей над моею головою,
Надежд немало в сердце облетит
Зеленой, вихрем сорванной листвою.

  Не раз меня обнимет, как туман,
Как чад, неверия отравное дыханье —
И в то, что мне талант судьбою дан,
И в то, что вообще есть у людей призванье.

  Не раз в душе наступит перелом,
И очи глянут в бездну роковую,
И я увижу над любви челом
Изношенную шапку шутовскую.

  Не раз еще в томленье упаду
Перед покрытой статуей Изиды,
Не раз я с кораблем на дно пойду,
Пока достигну новой Атлантиды.

  Не раз мой голос дико прозвучит,
Как вопль среди безмолвия пустыни,
И я подумаю, что все, что взгляд манит,
Пустой мираж и нет нигде святыни.

  И, может быть, не раз в проклятом сне
Напитком страшным смерть наполнит чару,
И вновь придется дни и годы мне
Не жить, а жизнь свою влачить, как будто кару.

  Я знаю это и в тоске ночей
Жду: вспыхнет пламя в тех священных горнах,
Где закаляется железо для мечей
И сталь куется для боев упорных.

  И если сделаюсь я сталью в том огне,
Скажите: новый человек родился;
А если я сгорю, не плачьте обо мне:
Клинок непрочный все равно б сломился!

«Да будет тьма!»-сказал наш бог земной.
И стала тьма, и хаос все покрыл,
Как перед сотвореньем мира. Нет, он гуще
Был, этот хаос, и блуждали в нем
Живые души, их давила тьма.
И призраки из хаоса вставали:
Болезни злые, бедность, голод, страх,
Необычайный страх знобил всем душу,
И самым смелым становилось жутко
От воплей и голодного стенанья,
Что подымалось, как со дна морского,
Из темной и большой толпы. Казалось
Частицей хаоса толпа людская
И голосом его. Порою раздавались
Во тьме глубокой крики: «Света! Света!»
И слышался в ответ могучий голос
Земного бога с возвышенья трона:
«Да будет тьма!» И хаос вновь царил.

О, не один потомок Прометея
Живую искру с неба добывал,
И много рук тянулось к этой искре, —
Она звездой казалась путеводной, —
И рассыпалась та большая искра
На маленькие искорки другие,
И каждый прятал искру, будто клад,
И с давних пор хранил в холодном пепле.
Она не гасла, тлела, как в могиле,
И не давала ни тепла, ни света.
А доблестный потомок Прометея
Наследовал удел печальный предка:
Изгнанье, муки, тягостные путы,
Смерть раньше срока в диком отчужденье…

И нынче так, друзья! И нынче тьма!
Эй, отзовитесь! Страшен этот хаос.
Отважный, вольный слышала я голос,
Он раздавался, как лесное эхо, —
Теперь умолк. И тишина страшнее,
Мне кажется, вдруг стала, чем была.
Друзья мои, потомки Прометея!
Нет, не орел грудь гордую терзал вам, —
То в сердце змеи лютые впились.
Вы не прикованы к той крутизне кавказской,
Что издали челом сияет снежным
И весть о Прометее подает!
Нет, вы схоронены в землянках, и оттуда
Не слышно звона кандалов, не слышно стона
И непокорных слов…