Лев Гумилёв - Дар слов мне был обещан от природы

Коль пред небом смирюсь, да сразит меня стыд,
Тех я вправе забыть, кем я сам позабыт.

Наш корабль над пучиной плывет без руля.
Неужели никак не спасти корабля?

Нет, не сдамся! Я выход ищу и найду!
Кто боится борьбы, попадает в беду.

Я — дитя революции, значит она
И питать меня грудью своею должна.

Шейх, покорный судьбе, в заблужденье своем
Зря считаешь на четках зерно за зерном.

Я влюблен, мне свидетель — израненный стих,
И не нужно в любви доказательств других.

О друг! Посмотри, как разрушен Иран!
Как горем бессилья иссушен Иран!

О, встань из могилы своей и взгляни:
Унижен Иран и задушен Иран.

Увы, ты не встанешь до судного дня,
Не видишь, как шаху послушен Иран.

От бед, нищеты и несчастий своих
Теперь ко всему равнодушен Иран.

Сжимается сердце, и мир помрачнел,
Как страшный застенок, мне душен Иран.

Скала навалилась на сердце мое,
Как ветром светильник, потушен Иран.

Рыдает Эшки, и роняет опять
Кровавые слезы на души Иран.

В английском парламенте выступил лорд,
Им весь Альбион был доволен и горд.

Потомкам Джамшида сочувствовал он
Так, словно и сам был принцем рожден.

И любвеобильное сердце его
Болело за них. Ну и что из того?

Он с царской Россией пытался дружить,
Чтоб легче Иран пополам разделить,

Чтоб стала английскою наша земля,
Нагорья и степи, леса и поля.

А ныне министра преследует он,
Правителя гонит из города вон,

Бросает в темницы борцов за народ,
А подлым предателям золото шлет.

Порой он зовет нас «неверными» вслух,
Порой восхваляет наш доблестный дух.

То тщится богатствами нас ослепить,
Чтоб после в крови и слезах утопить.

То шайки бандитов сбирает в горах,
Чтоб смутами вызвать смятенье и страх.

Считает он: участь такая легка —
Английской колонией стать на века.

Но где же Ирана отважные львы,
Что век под ярмом не склонились? Увы!

Все в прошлом: бунды, дейлемский народ,
Бабек, саманидов возвышенный род.

Тахмасп с Измаилом блистали у нас,
В Иране воспитан великий Аббас.

Пусть сказка — Джамшид, пусть предание — Кир,
Но кто же не знает, как правил Надир?

Отважные воины нашей земли
Веками Иран от врагов берегли.

И ныне немало здесь доблестных львов,
Что могут спасти нас от подлых врагов.

Торопит сынов своих родина-мать
За горло заморского хищника взять.

Тот не Фархад, кто стонет день-деньской,
Кто никогда не жертвовал собой.

Без горечи стиха не написать,
Как и любви без горя не узнать.

Что напишу о том меджлисе я?
В цепях мой дар, в тенетах мысль моя.

По-моему, достойный кандидат
В такой меджлис — жестокий бес Шаддад.

Всем памятен царей Египта гнет,
Злодейств Чингиса не забыл народ.

О боже! Сокруши обитель зла,
Где нет нигде спокойного угла!

Зачем же было шаха низвергать,
Когда меджлис нам не дает дышать?

Не ради денег, нет, я стал творцом стихов!
Клянусь, не откажусь вовек от этих слов.

Каруном, Ротшильдом назвали бы меня
Когда б я был богат. Но нет, я не таков.

Всю жизнь иду вослед Шекспиру, Саади
И не посетую, что жребий мой суров.

О Дашти, любезный сердцу, ты ведь знаешь жизнь мою,
Хорошо тебе известно то, о чем всегда пою.
Идеал тебе мой ведом, за который я стою,
За который был изранен в жизни больше, чем в бою.
Я в стране своей родимой ждать хорошего устал.

Ныне, высказав отважно идеал свой небесам,
Все вложил в уста чужие, что доселе думал сам.
Я сказал о тех желаньях, дал я волю тем мечтам,
Что близки как нам с тобою, так и многим беднякам.
Пусть господь хранит от бедствий труженика идеал.

Расцветают нежно розы в дни последние весны.
Я сижу один на камне у заброшенной стены,
Склоны ближнего ущелья мглой уже затемнены,
А вершины ярким светом все еще озарены.
Гор вершины над Шамраном светом дня озарены.

Солнце катится к закату, раскаляясь все сильней,
Вдалеке за синей дымкой различим великий Рей.
Половина небосвода стяга алого красней.
Золотая дымка света — словно занавес над ней,
Золотая дымка света — светлый занавес над ней.

Солнце скрылось за горами, воцарилась тишина.
Вот из-за чинар высоких поднимается луна.
Ночь еще не наступила, а вселенная ясна,
Как невеста молодая празднично набелена.
Вся земля при лунном свете празднично набелена.

Хоть у нас обычно ночью наступает темнота,
Но сегодня все иное — мир не тот, и ночь не та.
Все красивое с луною сравниваем неспроста,
В эту ночь земля надеждой, как цветами, увита.
Серебристою одеждой — лунным светом — повита.

Подо мною склон зеленый, даль открыта предо мной,
Но куда я взор не кину, грусть ползет ко мне змеей:
Я хочу взлететь на небо, взрезав воздух голубой,
Но не сокол я, и в крыльях мне отказано судьбой.
Я взлететь хочу, но в крыльях мне отказано судьбой.

Сквозь густую сетку веток тихо каплет лунный свет.
На лугу средь бледных бликов, дуба темный силуэт.
Эти блики в сердце скорбном — словно сна былого след.
К двадцати бы мне вернуться, сбросив десять трудных лет.
Я хочу вернуться в юность после стольких трудных лет.

В купах ив густеет сумрак, на лужайках гаснет день,
И по улицам Таджришпа вечер разливает лень.
Вспоминаю я устало прошлой жизни свет и тень,
Горе, счастье, боль и радость под одну укрылись сень,
Все, что было и исчезло, под одну укрылось сень.

Озарив на миг единый облаков хлопковый пух,
Диск луны на небосклоне вспыхнул и опять потух.
Покорен я дивной ночью — нем язык и замер дух.
Кто, как я, поймет природу — тот не слеп и тот не глух.
Кто, как я, душою чуток — тот не слеп и тот не глух.