Лев Гумилёв - Дар слов мне был обещан от природы

Абажур настольной лампы зеленеет, словно луг.
Свет струит она такой же, как луна в садах вокруг.
Опечаленное сердце ждет исхода вечных мук.
Кто подарит утешенье, где он, где он, милый друг?
Где венец моих желаний, где мой дальний верный друг?..

Час, а может, два умчались в путешествиях мечты.
Вдруг я вижу, показалась девушка из темноты.
Не идет — плывет, минуя придорожные кусты,
Не идет — плывет, бросая сквозь дрожащие листы
Взоры, где сквозила робость первой девичьей мечты.

Тонкий стан ее окутан голубою пеленой,
А лицо из-за завесы точно роза в летний зной.
В нем слились печаль и радость. Это признак потайной
Той любви, что гложет сердце красотою неземной.
И в устах, упрямо сжатых, страсть, рожденная весной.

По обычаю Шамрана был наряд ее простым,
Но изяществом равнялся платьям модным городским.
Голова ее прикрыта покрывалом голубым.
Был ее чудесный облик ближе гуриям святым
Или ангелам небесным, чем красавицам земным.

На траву она уселась, у ручья на берегу,
И была как ветка розы, брошенная на лугу.
И глаза ее блестели, словно солнце на снегу.
Описать ее достойно я, несчастный, не могу.
Ни лицо ее, ни руки описать я не могу.

Робкий взор она порою устремляла к небесам,
То украдкою смотрела, точно лань, по сторонам.
Вдруг я вижу: тень мелькнула по тропинкам и камням;
Появился горожанин и промолвил: «Мариам!»
Наклонившись, горожанин молвил: «Здравствуй, Мариам».

«Кто тут?» — «Это я. Не бойся. Ты пришла уже давно?» —
«Что же ты так поздно, милый? Я робею — здесь темно». —
«Как? Темно? Да ведь луною все вокруг озарено».
Он садится рядом с нею. Опоздал… не все ль равно,
Если яркою луною все вокруг озарено.

Кос ее волнисто-черных он коснулся невзначай
И воскликнул: «Здесь сегодня нам с тобою — светлый рай!
Вот — вино. Во имя неба умоляю: наливай
И к устам, что слаще меда, мне прильнуть устами дай.
Мне с тобой при лунном свете на траве зеленой — рай!»

На лесистых горных склонах птицы свищут и кричат,
Вдалеке негромко ропщет неумолчный водопад.
Раздаются звуки тара, стрекотание цикад,
А влюбленные упрямо о любви своей твердят,
Здесь друг друга ищут губы и целуют наугад.

Наступила осень. Ночи — холоднее и темней.
Налетает ветер, листья рвет с полунагих ветвей,
Поднимает пыль и гонит по земле среди камней.
Так всегда: мгновенна юность, старость вслед спешит за ней.
Я сижу на том же месте, и печаль в душе моей.

Птицы певчие заснули, лишь вороний слышен крик,
Словно шум от крыл Мункира в чащу мертвую проник.
Красота ушла из мира, пожелтел Шамрана лик.
Как судьба непостоянна, как лукав ее язык:
Что она создаст однажды, то разрушит в тот же миг.

И встает в воспоминанье светлой ночи тишина,
Час, когда плыла в молчанье венценосная луна.
Властной силой на свиданье Мариам влекла весна,
А сегодня без дыханья, в белом саване она,
Без движенья, без желанья, вечной тьме обречена.

Над могилою согнувшись, горсть за горстью сыплет прах
Одинокий старец. Горе и тоска в его глазах.
Вновь и вновь к немой могиле обращается в слезах.
Злая участь прядью белой зазмеилась в волосах.
Видно, он боролся много и не знал, что значит «страх».

Вдруг горбатая старуха незаметно подошла,
Затряслась, меня увидев и, дрожа, произнесла:
«Сто проклятий тегеранцам, приносящим столько зла!
Да погибнут эти люди за греховные дела!»
Так кричала и ногтями щеки до крови рвала.

«Матушка, — ее спросил я, — но моя ли тут вина,
Что грустит почтенный старец и что гневом ты полна?
Расскажи мне, что случилось!» И ответила она:
«Тегеранцем недостойным дочь его совращена
И была сегодня втайне от родных погребена».

Я рассказ старухи слушал, состраданием томим.
Не встречал я старца раньше и не знал, что было с ним.
Но когда открылось имя Мариам ушам моим,
Словно вспыхнуло все сердце и поднялся черный дым.
Все прослушал до конца я, молчалив и недвижим.

«Ярким светочем Шамрана эта девушка слыла.
Стан был строен, косы длинны, грудь высокая бела.
И умом была богата и хозяйственна была.
Но лукавому мальчишке честь и душу отдала,
Полюбила, обманулась и от горя умерла.

Он за ней два года бегал, непрестанно повторял:
„Ты — Ширин, перед тобою я Фархадом нежным стал“.
Он манил девчонку счастьем и жениться обещал,
Но прошло в любви полгода, стал он вдруг угрюм и вял.
И теперь не встреч с любимой, а разлуки он искал.

Этой осенью сказал он: „Наша страсть прошла, как сон,
А жениться предлагают мне давно со всех сторон“.
С издевательской насмешкой дал совет постыдный он:
„Брось Шамран, а в Шахре-ноу есть веселенький притон.
Поживешь там без печали, а потом из мира вон“.

Как-то опиуму дозу принесла она домой,
Приняла и той же ночью обрела навек покой.
На земле отец остался с окровавленной душой,
Сам одел он дочку в саван, сам укрыл ее землей,
Чтоб от жителей Шамрана скрыть позор ее и свой.

О, проклятье тегеранцам! Слабы мы, они сильны.
Что хотят — то могут сделать и не чувствуют вины.
Им аллах воздаст за это. Будут все обречены!»
Тут старуха замолчала. И, без слов удручены,
Мы стояли неподвижно у заброшенной стены.

Под черной землей теперь Мариам.
Ты спишь, моя милая дщерь Мариам!
Земным обольщеньям не верь, Мариам!

Трое суток промелькнули с похорон, как смутный миг.
Вновь к могиле возвратился горем сломленный старик.
Он чело склонил угрюмо и к надгробию приник.
Я с прогулки возвращался, старика увидел лик,
И нашел слова участья мой взволнованный язык.

Пусть господь тебя утешит в неизбывной скорби час.
Ноет сердце — мне известно, что случилось здесь у вас.

Господин, ты разве слышал о беде моей рассказ?

Да, я слышал, о несчастный, что светильник твой угас.
Розу юную землею бог укрыл от наших глаз.

Только вспомню тегеранца, что с нечистою душой
Для утехи скоротечной растоптал цветок такой,
Шлю я тысячу проклятий на ничтожный род людской,
Он отродье обезьянье, змей с холодной чешуей.
Я плюю на злое небо, что плодит мерзавцев рой.

Из-за юного мерзавца ненавидишь ты людей.
О, поверь, он в этом мире не единственный злодей.
Если хочешь, то послушай о лихой судьбе моей.
Сам я родом из Кермана. Видел много светлых дней,
Уважаем был, и шаху я служил других честней.