Петко Тодоров - Идиллии

Самый широкий двор во всей турецкой слободе раскинулся перед высокими галереями Рахман-бея. Давно здесь не слышно веселья; время и беды унесли изобилие, дарованное аллахом; но на запущенном подворье повсюду еще живет память о былой славе и богатстве хозяина. Превращенная теперь в амбар, стоит большая пристройка к дому, некогда кров и ночлег для любого странника; перед ней — мраморный водоем, хауз [21] Хауз — водоем для мусульманского омовения перед молитвой. , над которым бил в небо фонтан, а вокруг всего двора за плетнем — фруктовые деревья, по-прежнему гнущиеся под тяжестью плодов, чтобы брали их и стар и млад и поминали добром хозяина. Во время байрама [22] Байрам — большой мусульманский праздник после длительного поста (рамазана) (тур.) . или когда Рахман-бей принимал знатного гостя, здесь гремели барабаны, раздавались песни, сыновья его палили из пистолей с галереи, и веселье разносилось до самой реки и за нее, в болгарскую слободу. Мир — колесо, повернулось, и пал Рахман-бей, поднялись за рекой внуки батраков его отца. Еще при жизни закрылись ворота его гостеприимного дома, забылась его слава, и даже сыновья покинули его. Оба они не захотели гнуть шею перед чужим законом; кто знает, где они сейчас, бесприютные, скитаются по Анатолии, ищут счастья! Аллах милостив, он заботится обо всех, и какие бы испытания ни посылал он мусульманам, от очага Рахман-бея не поднимется ропот против его всевышней воли. Оставшись на старости лет с единственной дочерью, он и его жена терпеливо встречают и провожают день за днем, а глядя на них, утешаются и в каждом доме их слободы.

По вечерам перед разбитым мраморным водоемом с фонтаном, под персиковыми деревьями, собираются у старой Рахман-беевицы ближние соседки, как у себя дома: столько вынесшая и повидавшая на своем веку, она теперь стала им всем матерью — и в радости, и в горе находит для каждой сердечное слово.

Еще не убрала дочь медную посуду после ужина, еще метет в доме, а из верхней калитки появляется стройная фигура Золотой Дойны. Она откинула чадру, выпростала руки из-под паранджи, идет с поднятой головой — не сломили ее ни укоры людей, ни материнские проклятья и причитанья сквозь кровавые слезы. Белое лицо ее светится издалека; ни перед чем она не дрогнула, не остановилась. Мерными, твердыми шагами идет она по траве к фонтану — так, должно быть, переступала она когда-то отцовский порог, чтобы бежать к иноверцу. Две веры тогда встали за нее горой. Сам Воевода за рекой поклялся, что не оставит ее живой в турецких руках, и целый месяц ее стерегли — днем и ночью по берегу ходили караульные. А мусульмане один перед другим осыпали ее дорогими подарками; муж дрожал над ней, как над своим бесценным сокровищем, и ни на шаг не отходил от нее. Прошли годы, утихла вражда, забыли Дойну и турки и болгары. Теперь они с мужем целыми днями смотрят друг на друга и нечего им сказать, а вечером, наевшись, еще прежде, чем муэдзин поднимется на минарет, он спешит спуститься в кофейню. Дойна остается одна. Материнское ли проклятье сбылось, но у нее нет детей, ее ничто не держит в мужнином доме; собирается она и идет к Рахман-беевице.

Словно сговорившись с ней, навстречу через двор Кара-Мехмедовых идет Зюйле-ханум, потупив голову и закрыв чадрой лицо, и быстро проскальзывает в калитку.

— Зюйле, это ты, дочка? — встречает их обеих с галереи Рахман-беевица. — Дойна, опять ты раньше нас управилась.

Хозяйка спускается во двор к гостьям и приглашает:

— Разверните тюфяк, вот здесь, у фонтана, и сядем. Какой теплый вечер выдался…

— Мне и днем-то не по себе в доме, а в такие вечера и совсем невмоготу… — садится Золотая Дойна рядом с Рахман-беевицей, поднимает к небу очи, и мысли ее витают далеко.

А Зюйле-ханум только молча вздохнула, опустилась на рваный тюфяк, подняла жаждущие руки, и паранджа приоткрылась, на миг обнажив ее высокую грудь… Напрасно… Ей некого обнять, некому отдать свою красоту и молодую силу в такой вечер! Злые люди клеветой вырвали мужа из ее объятий; не нагляделась она еще на него, не наласкала его, бросили его в сырую тюрьму, и с осени она сохнет и вянет, как цветок в засуху…

— Что ты опять вздыхаешь, Зюйле-ханум? Не черни сама свою жизнь и молодость, доченька! — и Рахман-беевица по-матерински погладила ее по голове. Но та еще больше свела тонкие брови, и дрожь страдания пробежала по ее телу.

Из дома вышла Айше, дочка Рахман-бея; она закрыла лицо тонкой чадрой, словно пряталась и от соседок. Немного погодя, неслышно, как тень, к ним приблизилась Кара-Мехмедица и молча встала у фонтана.

— Что ты стоишь… Присаживайся, Кара-Мехмедица! Мы и не заметили, когда ты подошла… — пригласила и ее гостеприимная хозяйка.

— Сяду… Только я ненадолго.

— Опять небось весь день за Кара-Мехмедом ходила, намучилась с ним.

— Весь день… — Она присела на краешек тюфяка возле самого водоема. — Оставила его, а у самой душа не на месте. Неровен час поднимется с постели, раскричится… А вы о чем беседуете?

— Да вот, собрались плакаться друг дружке, — сказала Золотая Дойна, все еще блуждая взглядом по потемневшему горбу холма, за которым гасла вечерняя заря.

— Если вы плачетесь, что же тогда мне говорить, — опустила глаза, ломая костлявые пальцы, Кара-Мехмедица. — Вот уж два года как Мехмед, коли поднимется, так на денек, а потом два дня лежит и…

— Вам бы только жаловаться! — прервала ее балованная Айше и согнула коленки — вот-вот упорхнет от них, как птичка.

— А все остальное — один ветер! — медленно наклонила голову Золотая Дойна, и на глаза ее опустились длинные ресницы. — Почести, богатство или то, из-за чего молодые ночами не спят и готовы весь свет перевернуть, — все ветер! Одним страданием жив человек от начала и до конца.

— Тогда зачем мне такая жизнь? — простонала Зюйле-ханум.

— Ведь сама видела, хорошо видела: с открытыми глазами шла в огонь, да… — вздохнула, задумавшись, Кара-Мехмедица. — Все лето и всю осень, бывало, как запоет он на холме — не то что к ним в дом, на другой конец света пошла бы за ним… — заключила она, словно чтобы прервать их жалобы. Все опустили головы. Только Айше молча обвела их взглядом.

Вечерняя заря погасла за холмом; ветки персиковых деревьев нежно зашелестели, касаясь друг друга; вернувшийся с поля аист опустился на свое гнездо и стал устраиваться в нем. Высоко над минаретом зажглась вечерняя звезда и заглянула к женщинам в просвет между ветвями. Вокруг мечети и над дворами заметались летучие мыши; издалека, от болгарской слободы, донесся людской гомон и топот стад.