Петко Тодоров - Идиллии

Тысячу лет христиане свозили сюда со всех концов земли золото и серебро и драгоценные камни; самые искусные мастера с великим тщанием и уменьем обрабатывали дары, и весь мир стекался в храм, чтобы в восторге замирать перед дивным искусством и красотой. Только из одного зеленого мрамора и порфира сотни колонн подпирают купола и своды, створки боковых врат из самородного серебра, а других — из слоновой кости, все стены из разноцветного мрамора, какого не найти теперь и в аравийских пустынях. А золотая мозаика под сводами словно бы создана не рукой человека… И все это по воле аллаха должно было однажды перейти в руки правоверных. Таков на этой земле удел, отведенный гяуру, — плоды его труда и его искусства собирают те, кого пророк послал огнем и мечом возвещать его слово. Только одни потемневшие следы мозаичных изображений распятого Христа и его святых, да здесь, в стене, не до конца выщербленный крест, и там, под сводом, крыло ангела — вот все, что осталось в древней святыне христиан от их славы и от их бога. И… еще смутная надежда: там, на возвышении, замурованные врата, за которыми будто бы скрылся их священник, когда мусульмане брали храм — откроются, выйдет он опять, и его молитва снова овладеет Айей-Софией.

Старый ходжа давно почивает в земле, а эту легенду Селим все помнит и каждый вечер, обходя мечеть, читает ее по следам мозаичных изображений, порфировым колоннам и вратам со створками из чистого серебра. С людьми он неразговорчив: и сам не подберет слов, и других выслушать не может — как ласточки вьются вокруг куполов мечети, так его мысли целый день вращаются вокруг этой легенды, мысли медлительные, неясные, без начала и конца.

Выпадали тяжелые годины, когда вот так же, как сейчас, замирали стамбульские дворцы и сады, отчаявшиеся мусульмане рвали на себе бороды, шатался даже Диван падишаха. Селим-ходжа, ровно, мерно шагая, огибал запотевшие колонны, словно уставшие ждать, когда же выйдет поп из замурованных дверей, и в такое тревожное время невнятный страх овладевал его душой. Особенно перед вечерней молитвой: сквозь окна в куполах льются солнечные лучи и на золотистой мозаике дрожат не до конца выщербленные изображения Христа и святых, словно бы они ожили и смотрят — не пришел ли час их воскрешения? Селим-ходжа испуганно озирался — ему казалось, что под сводами взмахнул крыльями ангел, крест яснее проступил на стене, и он с дрожащими руками поднимался на возвышение, чтобы ощупать замурованную дверь и убедиться, что она не раскрывается.

Но на миг пошатнувшаяся вера вновь наполняла его сердце, как только он поднимался на минарет, чтобы возвестить: аллах велик, аллах могуч… и Магомет пророк его…

И время шло так тихо, так незаметно, как голуби перелетают от одного окна к другому в куполе Айи-Софии.

Во сто раз лучше было бы, если бы аллах взял его из этого мира тогда, когда на его зов пять раз в день правоверные, совершив омовение, вступали в мечеть, когда каждый держался закона своей веры и чужеземные соблазны не прельщали ни знатного сановника, ни несмышленую девочку. С тех пор, как он начал стареть и уже не мог подниматься на верхнюю площадку минарета, он видел вокруг себя одни бесчинства. Сыновья некогда самых благочестивых пашей и беев забыли род свой и пророка — целыми днями и ночами пируют с неверными, в их гаремах никогда не умолкают песни и бубны, смущая проходящего мимо мусульманина, даже наставники в медресе — кому же как не им быть примером для других, — стали появляться в чалмах, растрепанных как вороньи гнезда. И аллах отвел очи от них. Теперь слово в слово исполняется сказанное в их священной книге: семь королей поднимутся против них, чтобы вернуть туда, откуда они пришли… Он сам своими глазами только что видел, как живое и мертвое движется к тому берегу.

Селим-ходжа содрогнулся от своей мысли. Обходя мечеть, он поднял глаза, увидел напротив замурованные врата, и ноги его подкосились. Вечерний сумрак окутал Айю-Софию, она застыла в благоговейной тишине; он прислушался: где-то в куполе прошумели крылья голубя, и опять своды и колонны погрузились в безмолвие. А может быть, именно в такой потаенный час они ждут, что вот-вот откроются эти двери и из них выйдет священник неверных с золотой чашей в руках… Взгляд его стал блуждать, он протянул руку к вратам: пальцы дрожали и скользили по каменным дверям, а ему казалось, будто дрожат сами двери и уже открываются! У него потемнело в глазах, колонны закружились, и он без чувств ничком упал на пол.

Внизу в условленном месте долго ждал муэдзин, пока не пошел его искать. Перед каменными вратами он на него наткнулся, приподнял его, но у ходжи отнялись рука и нога, не ворочался язык и он тщетно силился что-то сказать своему помощнику.

С этого осеннего вечера голос Селима-ходжи уже не раздавался с минарета.

По одну сторону — над низкими кровлями торчит облупленный минарет, по другую — за песчаными холмами разливается вширь и вдаль безбрежное море. Доко, сидевший на холме еще с полудня, тупо смотрел на свою рваную штанину и не заметил, как над атласным лоном моря растаяла вечерняя заря. Внизу, по дороге, застучали конские копыта: он встрепенулся и, увидев чорбаджию [23] Чорбаджия — богач, земельный собственник; господин (тур.) . верхом на коне, испуганно прижался к земле, чтобы тот его не заметил. Всадник свернул за холм и ускакал, тогда Доко поднял голову и разозлился на самого себя — чего это он его боится!.. И не только его, перед каждым клонит голову, никому не смеет посмотреть в глаза.

— И поделом, — укорял сам себя Доко, — раз сидишь вот так, сложа руки, бросил жену и ребенка…

А куда же ему идти? Домой — там пусто, не за что взяться!.. Из своей кожи вон не вылезешь. И он опять стал смотреть вокруг.

На прибрежных песчаных холмах ни души. Издалека доносится сонный шепот волн. Они вздымаются над могучей грудью моря и, изогнув пенистые гривы, летят к берегам. Смеркается…

Как он задумывал в тюрьме, вечерами, прежде чем заснуть или когда ему осточертевало вязать кошельки… Только его выпустят, сразу же возьмется за работу. Кизил пойдет собирать, грибы искать — ни часа не будет сидеть без дела, только чтоб не поддаться соблазну. Не ради денег будет работать — был бы хлеб в доме, больше ему ничего не надо! А так, чтобы и ему жить вместе с людьми, чтобы они не гнали его от себя. Что было, то прошло, теперь-то он опять заживет с женой в своем доме — в будни будут работать, в праздник радоваться вместе с соседями. А до сих пор как оно было — пройдет рождество, пасха, а он и не попразднует, не почувствует, что он тоже человек. Невмоготу стало смотреть на мир со стороны, как волку. Хочется жить среди людей…