Петко Тодоров - Идиллии

После обеда дед Матей снова идет по канцеляриям закрывать окна. Доходит до комнат начальников, заглянет в одну, в другую, — не пришло для них время, пускай проветриваются еще часок-другой… И медленными тяжелыми шагами он возвращается к белокаменной лестнице.

Три-четыре года тому назад он поднимался до самого третьего этажа, не держась за перила. Теперь, с тех пор, как он болел в прошлом году, ноги у него ослабли: поставит одну на ступеньку и словно ждет, когда стук разнесется по зданию, тогда и другую подтянет к ней. Выше первого этажа лестница деревянная, она уже и круче — здесь рассыльный с трудом поднимается до половины, где перед следующим маршем есть маленькая площадка с окном. Там, на подоконнике, расставлены в ряд горшки с цветами, — это садик деда Матея. Два со здравцем, два с геранью, один с гвоздикой и несколько цветков настурции. Зимой он держит их в тепле за стеклом, а на лето выставляет за окно и огораживает маленьким заборчиком из дощечек. И каждый праздничный день старый рассыльный садится здесь на табуретку и радуется за свой садик. Он напоминает ему другой, перед их домом в Водене…

Много лет прошло с тех пор, как он оставил отцовский дом, а за эти годы столько потеряно и забыто: и только садик до сих пор он словно видит перед глазами. Как раз напротив навеса, на низкой каменной стене, со всех сторон обросшей дикой геранью. Дощатый забор на каменной стене обрушился; там в несколько рядов цвели чайные розы. Внизу из-под дикой герани журчал чучур [24] Чучур — источник, отведенный в деревянный желоб или трубу (болг.) . , который развлекал своей воркотней весь двор. Мать в шутку прозвала этот чучур старым свекром.

— Как забормочет, как заворчит… — скажет, бывало, она. — Притихнет, угомонится и вдруг заругается, заплюется, побегут струйки вперегонки… Если тебе нечего делать, садись рядышком, попробуй его понять…

В том приземистом домишке отец с матерью провели день за днем всю жизнь и никогда не испытывали одиночества, даже бормотание чучура им иногда надоедало. Они не знали, каково человеку сидеть взаперти вот в таком пустом здании, как это. На́ тебе, глухо вокруг и в комнатах, и на лестницах, только слышно, как в трубах парового отопления падают капли. Дзинь-кап, кап-дзинь, словно и они, сиротливые, вслушиваются в тишину… Не только о чучуре здесь затоскуешь, не только садику на окошке будешь радоваться, а…

Дед Матей поднимает глаза и смотрит из окна. Высокое светлое небо простерлось над Витошей и опустилось за дальние Лозенские горы. Кроткое апрельское солнце блестит на крышах и стеклах домов, спускающихся вниз по улице. Это одна из тихих софийских улиц; здесь живут все больше богачи и торговцы. Сейчас господа на прогулке, и у ворот тут и там появились служанки, все приодетые, принаряженные, редко какая без белого передника. Вот из-за угла вышли двое вестовых и остановились у первых же ворот рядом со служанками. Один в фуражке набекрень, с закрученными усиками, должно быть насмешник какой. Остановился, посмотрел вроде бы в сторону и такое, видать, отмочил, что и товарищ его не удержался — прыснул вместе со служанками… А те хотя и служанки, а научились у своих хозяек ломаться и вертеться, как положено. Одна, что повыше, ухватилась за ручку щеколды, прислонилась к воротам, покачивается и хихикает, глядя на вестового. Другие теребят платочки в карманах белых фартуков.

Господа пошли в парк на праздник, а служанки — верть на улицу: кто где найдет, там и утоляет душу… — думает про себя дед Матей, глядя в окно. По всей улице только служанки и вестовые. — И говорят, и смеются, откуда берется столько разговоров!.. А что же делается там, в парке… Вот из калитки выскочила молодая женщина, одернула черную юбку и быстро-быстро зашагала вниз. Кто ее знает, верно, замешкалась в доме, управилась и теперь спешит, чтобы успеть хотя бы к концу праздника в парке. Свернула возле груды кирпичей, сваленных перед оградой, и скрылась.

Солнце заходит, крыши и дома погружаются в тень, последние лучи освещают дальний сосновый бор и семинарию. Небо словно бы все ширится над Витошей; над Лозенскими горами проясняется длинная зеленоватая полоса. По улице задребезжала крытая повозка с хлебом, остановилась возле служанок, возчик подал одной из них два каравая и поехал вниз к следующим воротам. За булочником на середину улицы вышел, согнувшись под коромыслом, оборванный разносчик и затянул сладкозвучным голосом: «Простокваша-а!» Протяжный напев разносчика словно подает знак служанкам и вестовым: они расходятся — одни с хлебом, другие с глиняной мисочкой густой простокваши в руках. На улице становится совсем тихо. Ни одного человека уже не видно, нигде не скрипнут ворота. Все равно как в Водене, вспоминает старый рассыльный, — в воскресенье перед концом службы в церкви… или когда покойника вынесут из слободы, все уйдут его хоронить, вокруг стихнет и до самого вечера даже ребятишки не смеют показаться на дороге… Дед Матей водит взглядом в одну сторону, в другую, ищет, на чем бы задержаться, а смотреть не на что. Он склоняет голову над своим чахлым садиком: ему хочется понюхать листья дикой герани — такие сочные и пахучие летом, теперь они сухие, как бумага, и он едва-едва улавливает их слабый запах. — Вечер уже навевает свою весеннюю грусть; сверху, не видно откуда, наперебой несутся голоса диких уток… Как прекрасно это сиреневое небо, эти голоса диких уток, которые, как благая весть, льются с вышины! И что-то милое, давно забытое ласкает и тревожит рассыльного: но где, что это было! Он хмурит брови, напрягает ум, но не может вспомнить… А капли в трубах парового отопления все так же сиротливо звенят: дзинь-кап, кап-дзинь… и ему так худо, так худо у этого окна одному. И словно бы он еще чего-то ждет здесь и не встает…

Немного погодя старый рассыльный, засидевшийся перед своим садиком, опять поднимает голову — какой-то неясный глухой шум послышался со стороны парка. А тут уже зазвенели окна, распахнулись балконные двери: служанки прибираются к приходу господ. Вскоре шум, долетавший из парка, словно бы разлился вширь и понесся вверх по улице. Из-за груды кирпичей показалась дородная барыня, затянутая в черное платье; вскинув голову, она зашагала вперед. Ну и стать у ней, ну и плечи! — раскрыл глаза дед Матей и высунулся из окна. И как идет — грудь словно пышет радостью… За ней торопятся две барышни. Видно, чтобы выглядеть потоньше, они вышли на прогулку в летних платьях, и теперь, сжимая свои зонтики, спешат домой. Вот они сходят с противоположного тротуара, чтобы перейти улицу, как вдруг столкнулись с бравым офицером. Барышни захихикали, сабля офицера пробренчала по обтесанным камням, и он важно зашагал дальше. Старый рассыльный, оживившись, смотрит вниз: уже вся улица зашумела, черна от народа. Здесь муж и жена взялись под руку — не то что идут, подпрыгивают от радости! А там мать с отцом, видно, водили дочь на прогулку, мирно и чинно возвращаются с ней домой. За ними проворный старичок — не терпится ему их перегнать — вот он их обошел, выскочил вперед и быстро засеменил, словно его подмолодила весна. Вон — ого-го, целая шеренга молодцов перегородила улицу — вертят тросточками, смеются и кричат. Светлая цепочка электрических фонарей вмиг засияла перед домами — свет, шум, радость праздника перенеслись сюда.