Петко Тодоров - Идиллии

Все лицо деда Матея уже светится, как когда-то в детстве на пасху. Случалось, оставят его стеречь дом или он заболеет и не сможет пойти в церковь, чтобы там встретить воскресение Христово. Сидит он один дома, скучно и боязно ему, не знает, что делать. Наконец-то хлопнут калиткой отец с матерью, принесут святой огонь, он поскорее зажжет от него свечку, и, когда засияют все свечи в доме… мать приласкает его и скажет: «Вот и ты порадуйся Воскресению…»

Старый рассыльный встает, растирает занемевшие колени и медленно спускается в полумраке, чтобы закрыть окна в комнатах начальников.

Ясная ночь убаюкала село. Не слышно ни шороха, ни птички. Не шевелятся даже ночные тени.

— Тише! Будто бы песня послышалась в ночи.

— Там, на той стороне, в корчме поют.

— Это хриплый голос Ашика Али. До поздней ночи пропадает он по корчмам. Хочешь, пойдем посмотрим на него.

— Как осип его голос! Тот ли это Ашик Али? — Мы вдвоем направляемся к корчме. Подходим. Там полно сельчан.

— Постой! Да это уже не песня, а плач.

— До сих пор горюет о своем сером соколе… Оставим его…

— Погоди! Двери корчмы открыты. Вон он, сидит со своей тамбурой [25] Тамбура — народный струнный инструмент (персидско-тур.) . , — о чем он рассказывает?

«Подстерег, ударил моего храброго птенчика прямо в несчастное сердце… чтоб голову его принести за бакшиш».

«Такой закон теперь: сокол вредная птица…»

— А это и есть тот грязный охотник, с прыщавым лицом, что сидит в углу. Видишь его?

И дед Мано им брезгует:

«Тю, пропади они пропадом, ваш закон и ваша управа! И всего-то вреда от сокола, что пару цыплят за лето унесет!..»

«Другого дела не нашли, — добавил еще один сельчанин, — с ума посходили, птиц стали истреблять — вот чем зарабатывают на хлеб…»

«Грех, грех и срам поднять руку на такую тварь… Сокол тебе товарищ и в дороге, и в лесу, и в беде… А когда пашешь осенью пар, вьется он в вышине над твоей пашней с утра до вечера».

Так вился сокол и над кровлей Ашика… Как только заря займется, выйдет он из дома, что стоит без ограды у самой околицы, и первую песню серому соколу запоет. Возьмет тамбуру, посадит на плечо сокола и пойдет по селу… Ашик один на белом свете, но пока был жив его сокол, не знал он ни голода, ни одиночества. Сокол об нем заботился. Сядет, бывало, Ашик в тенечке или перед постоялым двором, повернет голову, только посмотрит на сокола — тот поведет мохнатыми бровями, слетит с его колена, заплещет крыльями и уже сам знает… Ашик опять запевает заливчатую песню: как две веры стену между двумя сердцами возвели и как они страдают и днем и ночью… А когда остановится солнце в полдень, сокол летит, летит к нему, сжимая в железных когтях сизого голубя или куропатку — дичь, которую словно бог с небес послал Ашику…

— Как же не горевать бедняку-певцу по нему, как по брату, как по товарищу!

— Тот охотник, который слоняется по лесам только для того, чтобы сбить ворону или ястреба, подстерег однажды и его храброго птенчика, как раз когда тот спускался к селу с даром для Ашика в когтях… Слушай!

«Взял его голову и пошел… к старосте за бакшишем…»

— Сейчас Ашик заплачет.

«Я не виноват — закон. Кто убьет хищную птицу…»

«Закон!»

— От ярости он скрипит зубами.

— Смотри, как он взмахнул тамбурой и, дрожа от гнева, встал у стойки.

— Ашик Али и тамбуру заложит, чтобы пропить ее в этот вечер… Оставим его.

Тихо в лесу. И звон колокольчика отбившейся от стада козы заглох где-то наверху. У Велчо после пережитых неприятностей отлегло от сердца, и он смелее зашагал по заросшей дороге, на которой валялись камни от старой насыпи. Теперь он уже никого не боится. — Сунул опять руку в карман штанов, просеял сквозь пальцы мелкие зернышки, и его веснушчатое продолговатое лицо озарилось радостью. — «Таких лещей и усачей вытащим!» Ему уже мерещилась груда рыбы. Наелся он, и Немой наелся, а еще осталось столько, что не знаешь куда ее девать!

«Мы ее продадим!» — ответил он сам себе.

«А если нас поймают! — встревожился он. — Мастер сразу же догадается, что я стащил у него зелье!.. Он и так злится, что я от них убежал, отведет меня прямо к старшому…» Подумав о старшом, он похолодел и тут же отказался от этого плана. Они не будут ее продавать, а сами съедят эту рыбу. Изжарят на деревянных шампурах; может, и уху сварят — в горшке. Ох, и вкусная же получается уха с богородской травой! Прошлым летом они с подмастерьем целую миску съели у мастера. Верно, и ту рыбу ловили на зелье. Мастер только так и ловит. У него в мастерской в ящике стола целая коробка с зельем, сколько раз он доставал ее и хвастался перед мастеровыми. «Одну только горсть этой крупки разотру, — говорил он однажды зимой, — увидишь: дело в шляпе… Пускай тогда все жандармы ловят меня, если им хочется!..»

И прямо из этой коробки стащил Велчо зернышки, когда мастер заигрался в кости в кофейне напротив. Радость окрылила его, он быстро спустился вниз, и перед его мысленным взором опять явилась целая груда рыбы: раздувают жабры, шлепают хвостами… Буковый лес уже поредел, в просветах между ветвями проглядывает высокое небо, из долины пахнуло свежестью. Вот и перелаз через разрушенную каменную ограду. Он поднялся, ухватившись за лозину, перепрыгнул через обвалившиеся камни и пошел прямиком по огороженному мельничному подворью, заросшему лопухами и бурьяном. Вот торчит прогнивший желоб, под него закатился жернов, а дальше, в ивняке, виднеется ветхая кровля мельницы. Велчо не терпится. Немого он отыщет потом. А сейчас — стой! Забросить зелье! И он быстро спустился к подернутому ряской бочагу.

…Как только он зашвырнет его вот сюда, весь бочаг покроется рыбой! «Дальше не пойду, а то поймают…» Он бросил взгляд на мельницу, схватил камень, высыпал на каменную плитку черные зернышки и быстро раздробил их. — «Теперь еще пару червяков… Под ивами их сколько хочешь…» Он встал, опрокинул несколько камней, извлек из-под них червяков, положил их на зелье, расплющил камнем и поднял плитку с земли. Бросил немного под мельницу, сделал два шага — бросил под ракитник и наконец зашвырнул и камни в середину бочага.