Петко Тодоров - Идиллии

Не возводи высокие хоромы, не бери красавицу в жены — не тронут тогда тебя турки!.. Старая это мудрость, старики ее повторяют, но молодой и поныне не смеет махнуть на нее рукою.

Вот почему Золотая Злата не подарила любовь ни одному парню, не дала напиться из своих ведер, взять из своих кос букетик. Искала она себе ровню: такого верного бесстрашного юнака, что пройдет за нее сквозь огонь и воду. Дал бы ей господь, чего душа просит, — соколиные крылья! Полетела бы она через темное Загорье, сама явилась бы перед Страхилом!.. Пускай потом всю жизнь полоскала бы она кровавые рубахи, обтирала дамасские сабли и с одной бы дубравой говорила. Пускай…

Три года томиться и чахнуть — будь то дерево, оно бы засохло, будь то камень, на куски бы раскололся, а девичье сердце — горит в тяжком недуге, горит и не сгорает.

Вот солнце склонилось к закату, посмотрела она в окошко, и сжалось ее сердце. От полуденной дремы село пробудилось, по садам и дворам задвигались медленно тени, отдохнула земля, и вздох ее поднялся по высоким стройным тополям у ограды, прошумел по ветвям до самых верхушек и замер. А что поможет ее несчастной душе улететь, когда оставит она этот прекрасный мир?

…Завтра закроет она глаза, уберут ее цветами, положат на носилки и понесут…

Будьте трижды прокляты души трех ее братьев, если они позволят зарыть ее на кладбище, где старые кресты и надгробья злословят от зари до ночи, где седые старухи и несчастные вдовы приходят только болтать да охать. Что делать ей, Злате, средь жалоб и сплетен! Там, на горе высокой, пусть ее схоронят, на зеленой поляне гроб пусть поставят! Солнце спозаранку поляну освещает, вечером ветер прохладой овевает, и все лето дивные цветы там расцветают. Пусть три ее брата в высокой могиле прорубят три оконца: в первое оконце пусть солнце светит, чтоб она, красавица, всегда красой сияла; в другое оконце пусть ветер веет, чтоб тлен и плесень ее не коснулись; а третье оконце на село пусть смотрит, чтоб было ей слышно, как ее подружки, названые сестры, заиграют песни. Как заслышит песню про Страхила-воеводу, и она свой голос взовьет над дубравой, и сольется песня ее и подружек. Слушай, деверь — молодой ясень, слушай, свекровь — земля сырая, какой песне Золотая Злата молодость и жизнь свою отдала!

Смех, крик, возня… Дети гоняют ягнят по комнате, дым коромыслом. Бабушка взяла двух ранних ягняток в тепло, заперла вместе с ними и детей в натопленной комнате, а сама ушла. Очаг заметен, по углам висят уже ненужные кожухи, никому не сидится в четырех стенах, только ягнята и ребятишки закрыты в доме. Со вчерашнего дня солнце ломится в залепленное бумагой окно, и вот — дети не заметили когда — лучи пробились сквозь дырку в бумаге. Детские пальчики сделали эту дырку, приоткрыли ресницы солнечному глазу, и яркая полоса прорезала комнату, завертела поднятую ребятней пыль. И подмигивает этот глаз через продырявленную бумагу, в золотой полосе крутятся пылинки, а детям еще больше хочется на волю. Один носится из угла в угол, другой, того и гляди, стукнется головой — весь дом ходит ходуном!

Но вот на улице кто-то прошаркал. Сразу же все замерли, кто где был, ягнята посреди комнаты, и все уставились на дверь.

Это бабушка!.. Они опрометью кидаются к двери. Толкаются, протискиваются вперед, вот-вот собьют бабушку с ног! Пока она повернулась дверь закрыть, ягнята и детишки вылетели на улицу.

— Ишь ты! — как с цепи сорвались! — кричит она им вслед, но кто будет слушать! Как стайка воробьев, рассыпались по двору, прыснули во все стороны. Один лягнул упругий ствол черешни и помчался дальше, двое меньших загнали на навозную кучу ягнят и прилаживаются ехать на них верхом, а четвертый, смотри-ка, захотел взлететь над землей, забрался на плетень и кричит изо всей силы!.. На дворе еще черно и мертво: нет ни цветка, ни птички, чтобы ответить на их радость. На соседних сараях и домах темнеет ржаная солома. Там, вдали, разодрал свою снежную рубаху Балкан, и уже слышно, как падают со стрех капли — прозрачными, крупными слезами оплакивает зима свои последние дни.

Дети обежали все вокруг и собрались посреди двора, перед лужей, в которую смотрится высокое ясное небо.

— Айда в огород! — крикнул старший и повел их в угол двора к калитке.

Огородные гряды стынут в промозглой зимней влаге, местами еще держится грязный ноздреватый снег, и дети не решаются лезть в раскисшую землю. Потом не вытащишь башмаков! Повертелись перед калиткой, потоптались, осматриваясь, и вдруг кто-то крикнул: «Подснежник! Вот он, расцвел!»

Все повернули головы. На хрупком стебельке склонил белую головку подснежник. Дети окружили его, смотрят, и никто не смеет дотронуться.

— Бедненький, едва держится на стебельке, как капелька… — пожалел его старший.

— Он уже увидел, что мачеха его обманула, да, бате? [26] Бате — старший брат; обращение к старшему по возрасту родственнику (болг.) . — вспомнил другой сказку, которую бабушка зимой рассказывала им, сидя у очага.

…Родная всем цветам мать была мачехой для подснежника, она его не жалела, не ласкала, как других. Когда святой Атанас с золотым посохом шел мимо к господу просить весны, она показала его пасынку и подучила вылезти на белый свет — тепло-де уже. И он — вон он, тут как тут, поверил ей, выскочил — смотрит во все стороны: нет ни гиацинтов, ни тюльпанов, снег еще не везде стаял… Только тогда он понял — обманула его мачеха, и свесил головку, чтоб не видеть хотя бы, как заморозит его ночная стужа…

— Лучше сорвем его, — сказал малыш.

— Сорвем его, бате, и положим в птичье гнездышко в сирени!

— Ведь и бабушка так говорила, бате, — упрашивал третий. — Первым подснежником украшают птичьи гнезда. Птичка увидит его и опять прилетит положить туда яички. Опять выведет нам птенчиков…

И пока он это говорил, малыш сорвал подснежник, и стайка детей бросилась искать птичье гнездо в кустах сирени.

И петухам надоело кукарекать, протяжно, хрипло они орут, словно хотят сказать: давно, давно светло, кто еще спит — вставай же наконец, солнце поднимается, тени убираются… Через открытую дверь горницы доносится протяжное блеяние ягнят, где-то за плетнем собака ворчит на надоедливых мух. Цветан еще ничего не слышит. Он протер заспанные глаза, взял оборванный, с пожелтевшими страницами, сонник, лениво полистал его, отбросил в сторону и вышел на галерею.