Петко Тодоров - Идиллии

Несколько лет тому назад меня настигла ночь в незнакомом равнинном селе. Стояла поздняя осень, надо было где-то переночевать, на постоялом дворе или в корчме. Я брел по селу, когда вдруг заметил старика, и подошел к нему спросить, где бы найти ночлег. Он стоял у своих ворот, готовый уйти в дом. Молча он оглядел меня, распахнул калитку, ткнул в нее палкой и как бы нехотя бросил: заходи. Мы вошли на широкий двор, засыпанный желтыми листьями грецкого ореха, и молча повернули к высокой галерее. Ни во дворе, ни перед домом нам никто не повстречался, словно мы входили в турецкое жилище. Поднялись по лестнице, и старик провел меня в комнату, где нас встретила его жена. Это была сгорбленная старушка с морщинистым смуглым лицом, но глаза ее, темные и живые, светились как у молодой. Она оказалась более гостеприимной: подала подушку, пригласила сесть и, как только поняла, что я у них заночую, принялась готовить ужин.

Потом я узнал: с тех пор, как женился и младший сын, они остались совсем одни. Просторный турецкий дом, не так давно не вмещавший всех, опять затих, как тогда, когда они откупили его у турка и вдвоем вошли в него. Теперь уже никто им не мешал, никто не стеснял их. Целыми днями они бродили по дому и не знали, чем бы занять себя.

По привычке поднимутся еще до рассвета, он выйдет на улицу, походит по селу, она уберется в доме, накормит цыплят и уток, и какой-нибудь час спустя они опять сходятся. Раньше, пока подрастали дети, у них не выпадало ни минутки свободной поговорить друг с другом. Он с зарей выходил на нивы, она все время хлопотала в доме — в нем все всегда было кувырком. Один за другим сыновья брали на себя отцовскую работу, пока не отделились все и не оставили стариков обихаживать один другого. Еще не время обедать, они не проголодались, но делать им нечего — они садятся за стол. После полудня он выйдет за ворота, обопрется о них плечом или опять где-то бродит. Она в доме обойдет комнату за комнатой, а за ней по пятам, подняв хвост трубой, тащится серая кошка. Взобьет подушку, чтобы не слежалась, накинет покрывало на одежду, хотя и так все спрятано и прибрано — да и кому оно нужно, кому его показывать? Было бы только что надеть на каждый день. А до сумерек еще далеко… Из школы, с букварем под мышкой, забежит маленький внучек, повертится вокруг бабушки — вот, мол, я — и опять бегом на улицу. Разве что соседка заглянет через калитку посоветоваться о чем, поболтают они, пересудят сельские новости; уйдет и та. Сядет старая посреди дома и сложит руки, притащится и старик, коротают время вместе. Зевнет она, прикрывая ладошкой рот, зевнет и он: «Что-то в сон меня клонит…» — «А ночью что будешь делать…» — будто перекинутся они словами и молчат.

Когда в церкви бьют к вечерне, они ставят кастрюлю на огонь — по три дня подогревают одно и то же кушанье и не могут его съесть. — Сядут с одного края стола, он пощиплет пальцами ломоть хлеба, она вилкой отковырнет кусок на медном блюде… Так ли бывало! Набьются за стол дети, даже не умещаются за ним. Вертятся, толкаются, пока она не подаст им похлебку, и не успеют они с мужем поднять ложки, как пострелята очистят все и опять обращают к ней веселые глаза. Отцу хотя и приятно смотреть, как они набрасываются на еду, все же он, поднимаясь из-за стола, притворно ругнет их:

— Глотаете как волки! Управы на вас нету…

Теперь он только доставал трубку, набивал ее и молча отодвигался в угол. Она уберет со стола, пойдет в другой угол, подбросит в огонь сухих веток, — как разожгли они когда-то вдвоем очаг, так теперь, на старости лет, вдвоем его берегут. Серая кошка то намывается возле них, а то выйдет на середину комнаты, соберет свои лапки и выгнется коромыслом.

— Здесь мы и сошли с телеги. Не выходит у меня из головы… — начинала иногда старая копаться в своей памяти, но останавливалась, смотрела на мужа, словно ей хотелось выпытать у него все, что с того времени он прятал в своем сердце. Но он, окутав свое длинное лицо табачным дымом, занимался своей короткой трубочкой, приминая пальцем огонь, и пропускал ее слова мимо ушей.

Так они и привыкли проводить время.

В этот же вечер, как мне показалось, словно бы что-то их отпустило. Поужинали, опять молча достал трубку старик, пересел в угол, отодвинулся от стола и я, расположился напротив него. На улице осенние ветры, как озорные мальчишки, крутились вокруг дома, посвистывали и один за другим уносились бог знает куда. Между нами, как раз напротив очага, растянулась серая кошка, а где-то близко невидимый сверчок однообразным пиликаньем наводил на нас сон.

Старушка убрала деревянные миски и села возле кошки напротив огня.

— Ты сам-то откуда? — обратилась она ко мне.

— Не здешний, — ответил я. — С верху, с гор.

— Так я и знала, — обернулась она к мужу. — Как ты его привел, сразу увидела, что земляк.

— Горца всегда видно, — он вынул трубку изо рта и тотчас ее сунул обратно.

— И мы с верху, с гор, — поспешила кивнуть мне, как своему, старушка…

— Здесь, на равнине, куда ни повернись, везде наши земляки, — добавил я. — Верно, и вы с давних пор сюда переселились?..

— Да я еще, как говорится, молодайкой была, — оживилась она, ее темные глаза засветились, и от доброй улыбки морщинки разбежались по худощавому лицу. Она помолчала, огляделась и вдруг заговорила так доверительно, как будто наконец-то нашла того, кому может открыть свое сердце. — Как я уложила свое приданое в доме свекрови, да не успела и притронуться к нему, так и побросала через окно в телегу… Как закричали: «Турки идут, бегите!» — все похватали, что под руку попало, и повыскочили из домов. Муж мой побежал за буйволами на луга. Привел, сразу запряг — с двумя подушками в руках я догнала его уже в воротах, швырнул он их в телегу, сунул мне стрекало, дернул за цепи, и поехали мы по селу; ну, там, у колодца, увидели святогорского монаха, только он, золотушный, и остался… Не успели мы выехать из села, как с другой стороны по крышам зацокали пули… Молод ты, где тебе помнить. Но кто это перенес…

— Над нашим селом высокий холм, — заторопилась, увлеченная воспоминаниями, она и уже не могла остановиться. — Только что мы начали подниматься на него, как у буйволов задрожали ноги, не тянут: ну, подумала, не убежим. Один монах без камилавки скачет мимо на лошади: «Бросайте, — кричит, — телегу, бегите, а то догонят!..» Столько я сама трудилась над приданым, да еще дали мне мама и бабушка — и все это бросить на дороге… А по увалам, по холмам толпится народ — голова кругом! Тут гонят овец, а те шарахаются, разбегаются, не собрать; там едут на телеге прямо через поле, высокими колосьями закрываются, волов погоняют, спешат. Какая-то мать бежит с холма назад за ребятенком, рвет волосы на себе; а под терновым кустом кричит забытый младенец… Чем дальше к ущелью, тем гуще валит отовсюду народ.