Петко Тодоров - Идиллии

Осенью Рале запахал свои луга. Зажили они вдвоем, и вот верный пес уже машет хвостом перед порогом их дома.

Притихла дорога, притихли и окрестные дворы. Вдалеке за плетнем засветилось низкое окошко, вслед за ним, как рой светлячков, там и сям замерцали огоньки, и ночь — холодная, безветренная зимняя ночь — опустилась и накрыла село. Рале, опершись локтями о подоконник, все еще блуждал взглядом над крышами и садами, и тихая радость согревала его изнутри. Глядя вокруг из своего окна, теперь он постигал и мир, и его порядки, и свое место в нем… И самое глухое оконце на краю села, наполовину заклеенное бумагой, уже светилось в ночи, трубы все гуще дымили черным пахучим дымом, и казалось, радость грядущего праздника, которая трепетала в каждом окне, вместе с дымом из труб дружно поднимается в потемневшее небо.

— Больше не дымит… Закрой, а то становится холодно, — промолвила за его спиной жена.

Он прикрыл окно. Молча повернулся и, прислонившись спиной к стене возле окна, осмотрел свое хозяйство. Огонь разгорался в очаге, сияли освещенные им котелки и медная посуда, а там, в переднем углу, у старого деревянного киота хозяйка поправляла фитиль в лампадке. Поправила, огонек озарил ее кроткое лицо, и Рале представилось, будто он видит перед собой новую икону.

Он взял трехногую табуретку, присел возле очага, и у него, завороженного тихой радостью своего дома, опять открылось сердце, и забыл он насмешки, забыл, как слонялся, беспутный, по корчмам и улицам.

Повеял над долиной южный ветер; едва оправилась продрогшая нива, и две птички, дорогие гостьи с юга, прилетели, опустились на еще голый боярышник и запели свою вольную песню. Словно от их песни, пробудились опушенные изморозью травы, набухли почки у терна и кустарников на меже — день-другой, и возле нивы замерцали крокусы, точь-в-точь как восковые свечки на могиле истаявшей зимы.

Усердно взялись за работу птички. Эта подберет клочок шерсти с какого-нибудь куста, та подымет соломку или пушок с дороги — целыми днями обе вьют и устилают свое гнездышко. А как только первые звезды покажутся в небе, они возвращаются на боярышник — одна, усталая, устроится в гнезде, а другая вспорхнет на верхушку и запоет.

И снизу из ложбин, тут и там за нивой, отзываются на ее песню цветы. Вот с противоположной межи двинулась, притоптывая, одинокая, как старая дева, горечавка, за ней, опустив глаза, переступает ландыш, а подальше целая стайка фиалок — хихикают и прячутся друг за дружку, словно каждая стесняется первой повести хоро. Но вдруг явился один посреди нивы куколь — ему все нипочем, — дернул горечавку, подцепили они ландыш, друг за дружку ухватились фиалки, и все вместе пустились в пляс. Поет без устали влюбленный певец, дремлет в гнезде усталая подруга, а цветы то закрутятся лентой, то развернутся, и вот уже за межой, по ниве, вьется-извивается их пестрое хоро… Гаснут в небе звездные посиделки, месяц клонится к закату; пробегая по ниве, тихо шепчет ветерок: всем, всем расходиться по местам, сейчас колос растет и наливается…

Долго ли, коротко ли — вымахали густые хлеба, коню не вытоптать. Не видать больше ни куколя, ни горечавки — птички, наработавшись за день, стали раньше возвращаться в гнездо.

Блестит, как золото, созревшая нива, с рассвета вышли на нее жницы, за ними шагают дюжие вязальщики, и вместе со всеми хлопочут над своим гнездом и птички. Припекает солнце, тяжелое знойное марево висит над нивой; птичка не чувствует ни жажды, ни усталости, дремлет над своим гнездом, а под нею лежат еще не видевшие света милые детки. И только когда серп отбросит под ноги тень и жницы сядут в ложбине полдничать, прилетит ей на смену друг и ляжет на гнездо, а птичка станет искать зернышко или мушку…

Со временем приходят и невзгоды: еще не свезли снопы с оголившейся нивы, как дождевые облака стали затягивать небо. Огненным змеем извилась средь них молния, и от грома сотряслась земля. Забушевали, налетели друг на друга вихри, вот один оторвался и несется сюда, другой погнался за ним, а третий поломал крылья о боярышник и, срывая на нем свою злобу, жестоко с ним схватился. Гнется, трещит, вот-вот выворотится с корнем боярышник, а в его ветвях, сжавшись в своем гнезде, две птички затаили дух, не смеют пошевелиться…

Занялась заря, наконец-то прояснилось небо, дружно вспорхнули и запели птички, а за ними выбрались из гнезда еще слабые птенчики, и по всему боярышнику рассыпалось дружное щебетанье.

Радовались птички, и не было конца радости и песням вокруг боярышника, хотя батраки убрали с нивы хлеб и все реже находилось для них зернышко в бороздах. Скоро ранняя изморозь опушила листья и травы, по утрам стало холодно, и все начали зябнуть. По черному пару опять потащил свою соху пахарь, поникли подле межи оставшиеся цветы, и однажды ранним туманным утром птички подхватились и всей семьей полетели за Балкан [19] Балкан — горы (тур.) ; в песнях, преданиях и живой речи болгарского народа издавна Балкан — собирательный поэтический образ старого мудрого отца, защитника и спасителя от недругов. догонять цветущую весну. Заглохла нива, по ложбинам потянулись сырые туманы, земля раскисла. Вихри развеяли солому и пух в гнезде, стужа и мороз угнездились в нем, как и всюду вокруг. Вскоре с потемневших небес затрясла своим ситом зима, и однажды утром проснулся терн, оглядел себя: весь осыпан белыми снежинками.

Уже все потеряло надежду дождаться светлых дней, когда опять над нивой повеял южный ветер, легкой дымкой зазеленели над бороздами озими, зашумели возле межи обнаженные ветви и стаи птичек потянулись с юга. Встрепенулся боярышник, поднял вверх хрупкие ветви: когда покажутся и его гостьи? И вот однажды под вечер, когда медленно шли пастухи за стадами, спускающимися в ложбину, птички-изгнанницы внезапно опустились на боярышник.

Сразу же поднялись споры, пререканья — одни хотят здесь остаться, другие не желают.

— Знаем мы его, знаем мы это старое гнездо! Надоело оно нам с прошлого лета!

— Полетим дальше! Другие боярышники, лучше этого найдем!.. Каждая совьет свое гнездо!

— Здесь мы вас выкормили, здесь мы все вокруг знаем… свейте себе гнезда на этих межах — как же мы оставим старое гнездо!.. — начали уговаривать их старшие.

Ни одна не желала слушать. Подхватились — кто куда разлетелись — никогда им уже не увидеться. Одни-одинешеньки остались старые птички, переглянулись, и больно уж им захотелось упорхнуть вслед за детьми. Одна пригорюнилась над гнездом, другая вспорхнула на верхушку и, только расправила крылышки, глядь: напротив с межи ей опять кивнула старая горечавка, усмехается куколь, а вон и фиалки… Потеплело у них на сердце, вспомнилось птичкам, как они делили радости и невзгоды с этими пестрыми цветами, и не хватило у них сил покинуть боярышник и свое старое гнездо…