Петко Тодоров - Идиллии

— Да что с тобой, Рале? — спросят его товарищи.

Он или не ответит, или махнет рукой и заговорит о другом.

Скоро всем стало ясно, что это уже не прежний Рале с душой нараспашку: таит он что-то про себя и никому не хочет открыться. Время шло, а Рале становился все более замкнутым и молчаливым. Раскроет рот, будто хочет что-то сказать, да только посмотрит испытующим взглядом, а заговорит — взвешивает каждое слово, не вырвалось бы лишнего, не попасться бы на чем. Остановится ли кто поговорить с ним, кто бы ни был, Рале оглядит его, прищурясь, словно спрашивает: кому ты заливаешь? кого дурачишь?.. Напрасно одни парни старались разговорить его, другие — подладиться к нему — он всех видел насквозь и никому не верил.

Вчера родился он, что ли, или эти мальчишки за дурачка его считают… Пускай не притворяются, Рале знает, отцы их и матери, все село над ним смеется и издевается. Да и как еще им смотреть на него, как обсуждать его у себя в четырех стенах: горемыка, мол, он бессчастный, только и делает, что шатается, а уж понимает о себе — боже упаси! У его сверстников по трое-четверо детей, те, что помоложе, тоже переженились, повел он уже третью ватагу — старый дядька этим парням, а идет вместе с ними на хоро с девушками заигрывать! Рале не слепой, он видит, что они стыдятся его и стесняются, а лебезят перед ним, только чтобы поймать какое-нибудь его словечко, а потом за его спиной над ним же потешаться…

И чем больше он думал над этим, тем больше убеждался, что иначе и быть не может. Иногда он чувствовал себя бессильным, побежденным, а иногда гневно сжимал кулаки, скрипел зубами: дождутся… я им покажу, будут помнить… Только он и сам не знал, что сделает, чтобы исполнить свою угрозу. То он задумывал выкрасть самую богатую девушку в селе, единственную у матери дочку, вокруг которой крутятся все парни, то его увлекала другая идея — искать клад: в горных пещерах, говорят, зарыто девять вьюков золота. И хотя он очень хорошо понимал, что из того и другого толку не выйдет, вечером, возвращаясь из корчмы или засыпая, он предавался мечтам. Заманчивей всего было найти клад — про него слышал он еще от деда, да и не однажды мужики видели в полночь перед Благовещением, как тут и там по ущелью играют огоньки.

Только все у него выходило наоборот, — вместо того, чтобы заказать кузнецу железный лом и отправиться в пещеры долбить и искать, как он задумал, как-то так получилось, что Рале пошел сам зарывать клад.

Кроме дома, от отца ему остались две нивы; обрабатывал их дед, пока был жив. С тех пор, как Рале стал жить один, у него нечем было их пахать и засеивать и он пустил их под луга; каждый год в Егорьев день он продавал кому-нибудь сено на корню.

Как и в прошлом году, мужики после церковной службы толпой ввалились в корчму и кое-кто сразу стал заговаривать с ним о лугах. В этот раз Рале назвал такую цену, что покупатели глаза вытаращили — подумали, уж не шутит ли он. Другие вмешались в торг, стали уламывать его, обхаживать — он уперся, как норовистый конь, стоит на своем и не дает к себе подойти. А травы на его лугах и вправду удались густые, сочные, и, так как в этот год цена на сено поднялась, зарился на них почти каждый. Наконец один согласился заплатить сполна и тут же на месте отсчитал деньги. Когда Рале, приложив одну ладонь к скамейке, другой начал ссыпать в нее серебро, все, кто был в корчме, прервали разговоры, ожидая, что он, по своему обычаю, примется угощать всех подряд.

В прошлом году в этот самый день, продав сено, он закупил корчму, привел из села музыкантов с зурнами, целый день поил и веселил народ, а вечером налепил двадцать свечей по лавкам и окнам и, пока не спустил все, что взял, сам не успокоился и никому покоя не дал.

Теперь, не обращая внимания на их выжидающие лица, он сгреб деньги, достал из-за пояса платок и стал завязывать.

— Эй, Рале, — подал голос кто-то из угла, испугавшись, как бы не уплыло дармовое угощенье, и подмигнул остальным, — столько денег тебе отвалили, неужто не поднесешь по чарочке?

У мужиков потекли слюнки, все так и ели его глазами.

— Как бы не так! — пробормотал он и засунул узелок с деньгами за пояс, ни на кого не глядя.

— Э, это непорядок! — подхватил важно, как староста, другой, — непорядок, я тебе говорю, и на тебя не похоже.

— Да коли не погулять на них, на что тогда и денежки? — оживился и третий. — Не мостовую же ими мостить…

— Посмотрели и хватит с вас! — повернулся к ним Рале, и все опешили. — Кто вы мне — братья или еще какая родня, чтобы я собирал вас и поил каждый Егорьев день! Хотите погулять — почему не тряхнет мошной кто-нибудь из вас, а все на меня, бедняка, налетаете? Помри я завтра, не на что будет меня отпеть и похоронить, бросите меня вон там, на перекрестке, чтобы собаки сожрали!..

— Ну, раз такое дело — и речи нет, — поднял руку и тем прикончил разговор самый старый крестьянин.

Мужики смотрели на Рале и словно не верили своим глазам.

Вечером, вернувшись домой, он потихоньку, будто боялся, как бы кто не услышал, отодвинул свой топчан и как раз в уголке, где была вмятина от ножки, закопал узелок с монетами. Потом опять поставил топчан на место и улегся на нем.

Едва он закрыл глаза, как словно кто-то толкнул его: ведь ежели залезут грабители, прежде всего на него самого нападут и распотрошат постель. Каждый знает — в доме все прячут в угол. Нет, так не годится! Лучше в другое место. В очаг! Кому придет в голову, что под огнем лежат деньги?

Почему-то эта мысль — зарыть деньги в очаг — ему очень понравилась. Через дымовую трубу пробивался бледный свет луны. Рале разгреб золу, выкопал в середине ножиком ямку, зарыл свое богатство, потом из кувшина полил это место крест-накрест водой, притоптал ногой и сверху засыпал золой.

— Не надо ни заклятья, ни чего другого. С какой бы разрыв-травой ни пришли, здесь не найдут.

Он вернулся к топчану и снова лег. Правду говорят старики: в каждом добром доме в очаге гнездится змея. Там, как к столбу на току, все вяжется — и кла́ду место там… Окончательно убедил себя Рале, успокоился и заснул.

С весной начались полевые работы. Как ни в какой другой год, Рале ни одного дня не сидел без дела. Кукурузу ли полоть, или на покос — бежал, куда позовут. И все давалось ему шутя, за что ни брался — работал за троих.

К концу поста перед Петровым днем еще не везде управились с сенокосом, как подошла жатва. После захода солнца долго румянится вечерняя заря за легким кружевом белых облаков, проходит час, другой, а все не темнеет. Повсюду зеленеют полевые дороги, обросшие ломоносом, бурьяном и терновником, белые, почти одинаковые цветы зеленика и тысячелистника запылились и привяли, среди них разбросаны желтоватый молочай и пупавка, ромашка с засохшими и облетевшими белыми лепестками. Золотая розга с желтыми, как крупные зерна, цветами поднялась уже по пояс человеку, а над ней вымахала ворсянка, на резных листьях которой не задерживается ни капельки росы. У шиповника облетели цветы, а плоды еще не покраснели. На нескошенных лугах клевер отцвел, над его темно-ржавым ковром, словно золотистая дымка, желтеет подмаренник. Там, где разросся зверобой и не отцвели одуванчики, эта дымка сгущается и почти не заметно ничего другого, а там, где желтые цветы рассеяны, пестреют синий василек и розовая мальва, ярко-красные маки и светло-голубые колокольчики. На скошенных лугах торчат только пушистые шарики отцветших одуванчиков да скачут кузнечики, будто играют в чехарду.