Петко Тодоров - Идиллии

Не хмурься, ни на кого не сердись. — Если от старого киота у тебя сохранилась лампада, встань, зажги. Когда свет озарит источенную жучком святогорскую икону — помолись за всех, кто в долгую осеннюю ночь не сидит у теплого очага, а без забот, но и без радости влачит свою жизнь, бессчастный.

Нынче пастухи рано пригнали овечьи отары с гор от сыроварен, где доили овец и варили брынзу, рано вернулись в село погонщики с извоза. Завтрашний праздник будут встречать и бедняки и богатые. Когда это бывало, чтоб Рале в такое время усидел дома! Позаботился и свечи принести, и салтамарку [15] Салтамарка — короткая верхняя одежда, подбитая мехом (тур.) . почистить, чтоб завтра чуть свет пойти с первыми богомольцами в церковь… Целый день шатался бы он со своей ватагой по селу из корчмы в корчму, а стемнеет — повел бы их к колодцу, куда сходятся девушки за водой. Сколько букетиков он у них из кос повыдергивал!.. С какой только не заигрывал, какую не обманывал? И до сих пор молодки при встрече с ним опускают глаза и вспыхивают, как пионы. А старухи, сидя на приступках и глядя на Рале — каким он стал домовитым хозяином, — поджимают губы и цокают языком: надо же, как этот вертопрах остепенился…

— Пускай болтают, что хотят. Всякому свое… Рале ни до кого нет дела. Он положил свечки за киот, повесил на крюк салтамарку и открыл окно, потому что в комнате было полно дыма. Оперся локтями о подоконник и высунулся наружу.

Дворы и крыши засыпал снег по самые трубы, легкий синеватый туман стоял над сугробами, и в тумане едва различимо ширилась и расстилалась вечерняя тьма. Густой черный дым поднимался из каждой трубы. За побелевшими, словно усыпанными цветом деревьями послышался топор дровосека, невдалеке кто-то хлопнул калиткой и поспешил скрыться в доме.

Одни только молодые гуляки, вчерашняя верная Ралева ватага, не расходятся по домам. Обвязавшись широкими кушаками, натянув высокие сапоги, они слоняются по улицам, поддевают друг друга и хохочут — все такие же, будто он только что их оставил.

Рале ждал, что они его окликнут, вместо этого кто-то отпустил шуточку и все покатились со смеху. Он понял, что смеются над ним, над его домовитостью, над тем, что он присмирел… И смотри-ка, прошли мимо, ни один даже не взглянул на него…

— Словно это не я водил их до вчерашнего дня, задрали носы, похваляются передо мной своей свободой и беззаботностью… — усмехнулся про себя Рале и опять загляделся из окна на осевшие под снегом длинные стрехи.

Сколько лет подряд ходил он этой дорожкой и с каких пор не смотрел из теплой комнаты через свое окно на село! С детства: с трудом припомнил он, как вечерами тер пальчиком шелковые узоры инея на стекле, чтобы посмотреть на улицу…

Только подрос паренек, как его мать во второй раз вышла замуж. Она перебралась на равнину в Ромынь; он не захотел сидеть на шее у отчима — решил: буду сам себе господин. Остался. Если бы не дед, который взял его к себе, кто знает, что бы с ним сталось… Но хотя Рале ел дедов хлеб, жил он как хотел. И сколько ни наставлял его и ни ругал старик, справиться с ним не мог.

Однажды какой-то парень повесил ночью собаку у девушки на воротах — на другую ночь Рале со своей ватагой схватили этого парня и привязали к тем же воротам вниз головой, чуть было не отправили на тот свет… В другой раз сельский писарь явился с рассыльными разгонять посиделки — Рале скрутил писарю руки, передал рассыльным и велел отвести обратно… Помер дед, а Рале не угомонился, и в семью его не вошел. Теткин муж — он уже давно посматривал на Рале косо, — когда стал старшим в доме, тотчас выгнал его на улицу. Ему ничего не оставалось, как поселиться в отцовском полуразвалившемся домишке; там он и приютился в нижней комнате, и с тех пор никто не знал, как живет паренек один. Иногда летом видели, что сам стирает себе рубашку в реке, иногда просил иглу у крестной, чтобы поставить заплату, а чаще всего ошивался возле корчмы напротив церкви и помогал бакалейщику.

На невзгоды и свое сиротство он еще не обращал внимания, и никакие лишения не могли омрачить его ясные большие глаза, прогнать веселый громкий смех с его уст. За это парни и любили Рале и — будь то посиделки, будь то праздник, — пока все не соберутся вокруг него и он их не поведет, сами ничего не затевали.

Позапрошлой зимой под Николин день опять собрал свою ватагу Рале, вывел из корчмы и повел гулять по селу: шутки, подтрунивания, озорство — до поздней ночи куролесили парни.

Стемнело. Днем веял теплый ветерок, а к ночи пошел крупными хлопьями снег. Сначала снег таял, потом начали белеть крыши домов и сараев, темная сырая ночь опустилась над селом, парни уже не различали друг друга и по одному разбрелись. Рале опять остался один. Хотел было завернуть в корчму согреться и поужинать, да в этот вечер бакалейщик запер ее пораньше — он тоже пошел есть праздничный пирог с рыбой. Домой идти — там ни полешка дров. Да и хлеба нет… Прошел мимо одного плетня Рале, мимо другого, все сидят за праздничными столами среди своих, один он шлепает по лужам и месит грязь рваными постолами. На кого стал похож — бродяга, настоящий бродяга… Увяжется за ним какой-нибудь пес, да и тот бросит — побредет по снегу, проводит его и свернет в сторону, в первую подворотню. Теперь повстречай его кто — брови засыпаны, все лицо облеплено снегом, — испугается…

Разбитый, промокший и голодный, Рале наконец остановился посреди села, и таким бессмысленным показался ему и смех его, и парни, и все вокруг. Ради чего он столько лет топтал эту грешную землю — только чтобы хитрить, балагурить, потешать других озорными выходками… И вдруг в его смутной памяти всплыли ворчливые слова деда — дескать, человека из него не выйдет, семьи у него не будет… И с чего он как раз теперь их вспомнил? Едва об этом подумал, как зажужжали в ушах другие, сердитые и злобные слова теткиного мужа, когда тот прогонял его из дома. И все укоры и издевки односельчан, которых он до сих пор не хотел слышать, вдруг словно обрушились на него, и страшно ему стало…

Поник головой Рале, посмотрел вокруг, чуть не завыл над собой, как над покойником, но прикусил губу и сдержал слезы.

После этого будто что-то надломилось в нем. Сердце не дозволяло ни перечить старикам и смеяться над ними в корчме, ни шутить с парнями у колодца и на хоро. Раньше придет, бывало, к нему парень с самой сокровенной своей болью, а он обругает его и на смех поднимет. А теперь Рале как подменили: всякого слушает, добрыми глазами глядя, а то еще возьмет да и потреплет парня ласково по плечу, молча протянет ему руку, вздохнет, и горькая улыбка тронет его губы.