Петко Тодоров - Идиллии

На этот раз погонщик рассердился и на себя и на парней, да и на Койну тоже, и рано утром, еще затемно, запряг буйволов и тронулся в путь, чтобы никогда больше здесь не показываться.

Осердясь, он совсем забыл, что бросил обоз и своих товарищей, чтобы прийти к деду Добри с повинной головой — он до сих пор мучился и краснел от стыда, вспоминая, как сорвался тогда с жатвы. — С какой стати дед Добри будет считать его беспутным бродягой, а Койна слушать, как его бранят и поносят, — думал он. И решил, что обязан вернуться, сказать ему прямо: такой, мол, он был сызмальства, как остановится — заболит душа, и невмоготу ему!.. Койнин отец — человек понимающий, он не станет его виноватить, а если и побранит, и поучит — его слово все равно что отцовское… — Бойко распряг буйволов возле реки и направился к деду Добри, когда заметил посиделки в соседнем дворе. «Может, и она там», — подумал он и решил зайти, сначала узнать что-нибудь у нее самой.

Разве не носила загорца всегда бессчастная судьба по свету! Понесла и теперь, и он уже нигде не мог остановиться: когда ехал с кладью, когда просто, чтобы выпасти буйволов, и так до поздней осени он колесил по всем дорогам и проехал мимо всех сел. Не сворачивал только к Стырмену. И даже когда ему было по пути, объезжал стороной, делая большой крюк, хотя его всегда туда тянуло.

Так, в дороге, застали его осенние туманы. После уборки кукурузы полевые работы заканчиваются — с первыми дождями пахари подняли землю под пар, и опустевшие поля и луга почернели. Северный ветер оголил верхушки деревьев, над полями закружились черные вороны, начались проливные осенние дожди. Потемнели склоны Средней Горы, серые, волокнистые туманы поползли по ним, иной раз с утра до вечера моросил дождь. Негде укрыться погонщику. Согнул Бойко несколько толстых прутьев, прикрепил их к грядкам телеги, обтянул рогожей и примостился под этим верхом, защитой от ветра. Здесь, в телеге, решил он устроить себе жилье — застелил дно войлочными попонами, с одной стороны повесил сумку с инструментом, с другой — с хлебом, между ними пристроил баклагу с водой, — чтобы было похоже на дом. И как же ему полюбилось это убранство, как он радовался, словно ребенок, на свою утварь.

— В телеге ложусь, в телеге встаю — здесь я как дома! — говорил он загорцам-погонщикам, когда возвращался с ними однажды от моря, куда они возили пшеницу и кукурузу.

— И дождь и ветер мне нипочем… Пойди укройся, дед Благой, посмотри, сумеет ли самая ловкая хозяйка так славно убраться…

— Ну-тка… — дед Благой встряхнул намокшую бурку, забрался в телегу и уселся посередке, скрестив ноги, а Бойко сел впереди между грядками, чтобы подгонять буйволов стрекалом. Сеял мелкий дождь, и шелест его сливался с сонным шорохом опавших листьев. По раскисшей дороге буйволы с трудом тащат телеги, которые хлюпают, переваливаясь с боку на бок, и погонщики зябко ежатся под толстыми бурками.

— В такое ненастье твоя кибитка стоит царских палат… — дед Благой, улыбаясь, оглядел телегу, набил трубку и стал высекать искру, чтобы ее разжечь. Бойко обернулся и, когда увидел короткую трубку, замерцавшую в полумраке под рогожным верхом, — огонек и дым, поплывший в телеге, словно согрели его сердце, что-то забытое ожило в нем:

— Слышь, вот какое дело… Приедешь в Загорье — расскажи, что в эту непогоду я тебя укрыл. Все равно что был ты у меня в гостях, видел мой дом. Скажи им, такого дома, как у Бойко, нет больше на свете — куда он едет, туда и дом…

— В Загорье… — покачал головой старый погонщик, еще раз затянулся, трубка озарила его смуглое, обветренное лицо, и вдруг повернул разговор на другое: — Поедем-ка с нами, Бойко. Что ты один, такой бесприютный скитаешься по свету. Ни села у тебя нет, ни родных — и праздник и будни встречаешь один-одинешенек. Что за жизнь без людей, и тебя никто не знает, и ты никого не знаешь. Некому на тебя порадоваться, и тебе некого пожалеть. Что было, то прошло. Ворочайся-ка ты в село. Сейчас как раз сватов засылают, Свадьбы играют. Ты мне только укажи самую пригожую девушку, а я пойду и тебе высватаю…

— Разве не видишь — я сам научился домовничать, на что мне девушка, дед Благой… — усмехнулся он, отклонив предложение старика. Тот, увидев, что Бойко отделался шуткой, сжал зубами трубку и больше не стал заговаривать с ним об этом.

Тогда загорец еще не почувствовал одиночества, еще не стало ему тошно глядеть на белый свет, и только поздней осенью однажды под вечер он вспомнил слова деда Благоя.

— Верные те были слова! «Что за жизнь без людей… Некому на тебя порадоваться, и тебе некого…» Тогда он их не слушал, и только теперь они дошли до него, когда однажды в воскресенье он трясся один в пустой телеге по большаку, не зная ни куда ехать, ни что делать.

Еще не начало смеркаться, а большак опустел. Голыми скелетами торчат деревья по обочинам дороги. На полях зелеными иглами ощетинилась озимь, впереди дымятся навозные кучи, а в кучах роются стайки пискливых воробьев.

Выставив вперед плечо, Бойко тянет цепями буйволов, медленно поднимаясь на кручу, и неохота ему доставать из-за пояса свирель, которая столько дней пела для всех.

Не поется песня, когда в душе пусто… Из пальца, что ли, ее высосешь? А если и заиграешь, средь этих опустевших полей кто тебя услышит?

Погонщик вывел буйволов наверх, набросил цепи на дышло и забрался в телегу. Ему уже надоело ютиться под рогожей; в эти осенние дни хорошо было присесть под вечер на передке, прислонясь плечом к грядке, и вспоминать, как когда-то стоял он у порога отцовского дома и допоздна поджидал овец, возвращавшихся с пастбища. — С прошлой весны он не бывал в Загорье, а казалось — прошли годы… Но и тогдашнее Загорье было не таким, каким он его знал прежде и вспоминал сейчас, опустив ноги на дышло, подгоняя стрекалом буйволов, лениво помахивающих хвостами. Где его батюшка, и в старости с утра до вечера радевший о доме? Он один наряжал сыновей на работу, все его слушались, и дом его прочно стоял посреди села — кто ни пройдет, видит сразу: здесь живет честный рачительный хозяин. — Где теперь прежний порядок? Где людской почет? — распри и раздоры все погубили, опозорили его дом перед родными и чужими… Теперь-то братья помирились, старший взял к себе сестру — даже наказывают с другими погонщиками-загорцами: возвращайся, Бойко, мы хотим повидаться с тобой, да забери свою долю отцовского наследства.

— На что оно мне! — Он забыл родной дом с тех пор, как свернул к Стырмену, и не вспомнил бы о нем и теперь, если бы не эта его бессчастная доля.

А как ушли воспоминанья о родных и Загорье — опять потемнели голубые глаза, опять расправилась широкая грудь и, не в силах усидеть в телеге, он вскочил и подогнал буйволов.