Петко Тодоров - Идиллии

— Не получается у меня, — мотнул головой загорец.

— Постой, кто тебе сказал, что не получается! — засмеялся дед Добри. — Это тебе не буйволов подстегнуть да гнать, куда хочешь, — ты только посмотри!..

Бойко повернулся, посмотрел: по жнивью разбросаны снопы, словно нарубленные чурбаны, — и опять нагнулся собирать пучки колосьев. Где-то вдалеке запела голосистая жница, другие подхватили, и протяжная песня понеслась над равниной.

Но скоро песня стихла, словно ее придавил тяжелый зной, сгустившийся над нивами и лугами. Солнце остановилось посреди неба, оглушительно трещат кузнечики, и только жнецы молча наступают, оставляя за собой сжатые полосы.

Бойко словно ошалел, словно его связали: то с одной стороны дернет его пучок, то с другой — и он беспомощно мотается между ними, чтобы успевать подбирать.

…И так, будто муравей, ползать по земле? — повернул он голову и посмотрел на деда Добри. Хозяин и его семья выбивались из сил, чтобы убрать хлеб. Взмокшие рубашки прилипли к спинам, поясницы разламываются: капли пота стекают с морщинистого загорелого лба деда Добри — никто вроде бы и знать не хочет ни жары, ни усталости.

Расплакался ребенок в люльке; мать едва оторвалась от работы, чтобы дать ему грудь.

Бойко опустил голову и опять подумал: да и как им не ползать, ровно муравьям, коли они работают не поднимая головы, а что останется от красоты и силы — дети высосут у них из груди… И мать и отец разрываются на части — тут один ревет, там другой захворал, — рвешься во все стороны, а оставь детей — вся душа за них изболится… — Погонщик тряхнул головой. — Не по нему это — гнуться под низкой крышей: утром выходить из дома, вечером возвращаться с женой; пахать, жать и детей плодить…

Молодайка сунула ребенка в люльку и опять схватила серп, чтобы поскорей догнать остальных. Повсюду шла работа, без отдыха, без передышки.

Страдная пора. Так трудились на жатве Добревы каждый день, пока не сжали все полосы, не свезли с поля все снопы и не вернулись на молотьбу в село. Не выдержал до конца с ними Бойко. Уже на второй день у него заболела душа, не по нутру была ему эта работа, опротивела, и рано утром на третий день, никому не сказавшись, он вывел буйволов и уехал. Старая Добревица со снохой переглянулись: то ли не угодили ему чем, то ли кто из них обидел его словом, что уехал он от них и даже не попрощался. А дед Добри нахмурился, поворчал и махнул на него рукой — без людской помощи столько лет как-то справлялся, и теперь не даст осыпаться своему зерну…

Ни словечка не проронила против загорца только Койна, но не посмела при невестке и заступиться за него перед отцом. Хотя загорец и ветрогон, такой он был ей словно еще больше люб: она не могла слышать о нем худого слова…

Он, может, опять вернется, думала она. Отец перестанет серчать, все забудется, словно и не было. Тогда она сама ему скажет, чтобы он остался у них, хватит, мол, мыкаться бесприютному…

Убирала ли снопы в поле, хлопотала ли по хозяйству, она то и дело прислушивалась, не донесется ли издалека его свирель.

Напрасно она томилась, напрасно мечтала о нем по ночам — дед Добри уже отказался от него и совсем о другом повел речь, когда к ним на гумно пришла ее тетка их навестить.

— Ты про загорца забудь. Он сам лучше всех знал, что он не для нас — и хорошо сделал, что вовремя отсюда убрался. Если хочешь добра Койне, приглядись к сыну своей золовки. Его отец еще весной, когда пахали, мне намекал. И почто мы ее тогда не засватали! Дочь у нас одна — хочу ее выдать в дом, где и нас знают, и мы всех знаем. Недосуг мне возиться с человеком, который палит из ружья по звездам…

Койна, которая посреди гумна отгребала солому с матерью и невесткой, выпустила вилы из рук, и ее чуть не зацепило молотилкой. Она знала, отцовскую волю не сломишь, и раз сказал дед Добри, он от своего не отступит. Что ей делать? Решится ли она заговорить о Бойко? Матери еще сказала бы… А вот отцу? Да и загорец, кто его знает, куда погнал своих буйволов, заиграл и… Болит ли у него сердце по ней? До сих пор ни разу слова не обронил…

Койна беспомощно огляделась — кто скажет, что ей делать? Дед Добри сидит с ее теткой в тени под ворохом соломы и оглядывает тучное гумно; мать и невестка отгребают вилами и отбрасывают солому; лошади кружат вокруг столба, словно бороздят море золотого зерна.

И только когда отмолотились и взялись за уборку кукурузы, однажды поздним вечером послышалась свирель загорца. Койна уже покорилась отцовской воле. Мать и тетка нажали на нее, и ей некуда было деваться… А как заиграла где-то у реки в лощине свирель, дочка деда Добри, лущившая кукурузу на посиделках у соседей, вскочила и чуть не полетела сама навстречу погонщику. Парни и девушки, все подняли на нее глаза.

— Постой, постой, Койна, он сам тебя найдет.

— Пускай приходит, поиграет нам, — хмуро процедил один из парней.

Две девушки в один голос набросились на Койну:

— Твоя тетка тебя уже засватала, и жених твой здесь — вон он, а тот заявился морочить тебе голову…

Койна сникла и села на свое место, а парни стали перешептываться, и двое отделились и направились к калитке.

Голос свирели прозвучал над дворами села и смолк. Все насторожились, украдкой поглядывая на Койну. За плетнем, на дороге послышались легкие шаги, кто-то подошел к калитке и постучал.

— Кто стучит? — спросили притаившиеся у калитки парни.

— Это я, — отозвался Бойко.

— Мы тебя не знаем. Кого тебе надо?

— …Никого. Я пришел к вам на посиделки, — смущенно пробормотал погонщик.

— Нам чужаков не надо!

— Иди туда, откуда пришел! — сказали, как отрезали, парни.

— Отцепитесь от загорца, что он вам сделал… — подала голос Койнина подружка, та, что собрала посиделки. — Пускай заходит. Мы дадим ему вареной кукурузы, а он нам сыграет…

— Отстаньте от него, чего вы от него хотите… — вмешалась наконец и Койна.

— Это наше дело, — парни вернулись на свои места, и ни одна из девушек не решилась заступиться за загорца. А он молча повернулся и зашагал к реке, к своей подводе. Собаки увязались за ним и до околицы провожали его лаем. Но он даже не обернулся, чтобы их отогнать.

— Неужто я стану плясать под их дудку, и связываться с ними не хочу… — махнул рукой Бойко и, словно досадуя на самого себя, стал себя корить. — За все лето он ни разу не остался без подряда на равнине, и дернуло же его вернуться сюда! Чтобы здесь перед ним выхвалялись и высмеивали его перед девушками. Да и девушки хороши, и Койна не лучше, коли они позволяют этим слюнтяям верховодить… И зачем он не поехал с обозом за каракачанской овчиной? Ведь звали! До самого Царьграда пела бы его свирель. Уехал бы он с ними, только его и видели… И зачем он свернул к Стырмену, словно его на веревке тянули…