Петко Тодоров - Идиллии

— Бре-ке-ке, бре-ке-ке… — верно, им тоже холодно на отмели, вот и препираются, — скажет кто-нибудь из нас.

Тогда бабушка поворошит хворост в костре, улыбнется и поднимет голову:

— Не из-за того препираются лягушки…

Как всякий мо́лодец на белом свете, когда отправится за счастьем, ищет де́вицу, какой доныне мать не рожала, так некогда и поп Кирчо стал искать нерожденную девицу. Молод и пригож был поп, а попадья еще моложе и еще пригожей: все село их любило и почитало, пока он радовался на свою жену и дорожил своей честью. Свернул однажды поп на кривую дорогу — бродяжил, скитался невесть где и как-то ночью возвратился в село — чистый срам: обкорнали ему бороду… Поднялись все от мала до велика против попа, отвели его вон туда, в монастырь: чтоб ума набрался и встал на путь истинный, как подобает.

А и не был ли поп Кирчо волен и неуемен! Не смирили его монастырские епитимьи, не укротили каноны его буйную кровь. Целый день сидел он одинешенек в своей келье, запертый, как волк в клетке, а ночью развязывал кушак, прикреплял к окну и когда все в монастыре засыпали, спускался по кушаку вниз. Под звездами один жег он змеиную кожу на юнацком кострище: ворожбой хотел добыть нерожденную девицу, которая, как говорят, на земле и под водой одна ходит, молодца себе под стать ищет…

Попадья все по нему тоскует, тянется к нему всем сердцем: днем-то ее не пускали в монастырь, так она ночью, тайком, чтобы никто ее не увидел, пробиралась под окошко его кельи. — Над горными вершинами светит ясный месяц, звездочки роятся на небе, а в долине не дрогнет лист, не шевельнется тень. Как подошло время первых петухов, видит попадья — в окошке кельи замерцала лампада, и поп Кирчо спускается по кушаку, голова непокрыта, всклокочена, и шагает в ложбину к реке — ряса развевается. Попадья забоялась его окликнуть, а пошла за ним посмотреть, что он будет делать под звездами. А поп посохом машет, рвет на себе бороду, ищет чего-то, и словно сам не может понять, чего ищет. Вот дошел он до реки и встал там над кручей, и попадья в сторонке стала.

Уж какая красавица была попадья, а в лунном свете образ ее в воде задрожал — красоты и вовсе несказанной. Как завидел ее поп, так у него сердце перевернулось:

— Вот она, нерожденная девица, та, что я ищу!

— Что ты ищешь меня нерожденной? Всю жизнь мы с тобой под одной крышей друг о друге радеем: меня не видишь, за моей тенью гонишься… — вскричала попадья и кинулась к нему. Но поп уже не слышал, он бросился в воду ловить нерожденную девицу, да там и остался.

Тогда-то и заквакали лягушки наперебой:

— Помер-р-р поп, помер-р-р поп, — начинают старые.

— Где зар-р-роем?

— У бр-р-рода на быстр-р-рине, у бр-р-рода на быстр-р-рине.

И квакают они с тех пор про попа, и будут квакать, пока свет стоит.

Нам уже зевается, огонь гаснет, сонные язычки пробегают по жарким угольям, и мы раздвигаем дымящиеся головни, чтобы отрыть картошку.

А лягушки все квакают внизу, в темной ложбине…

В сырую ноябрьскую ночь, когда вся земля затихла и спит, он один бушует над крышами и садами — ночной вихрь. Прислушайся. Он взвился где-то в горах и несется с воем и свистом через поля и город — сюда. Смеется он или плачет — тебе не понять… Вот громыхнул по черепицам, переметнулся на голые ветви сада, раскачал верхушки деревьев… Ты слышишь — они расскрипелись, как мачты скрипят на большом корабле. Вдруг бросился на почерневшую верхушку тополя, засвистал, как разбойник, обвился вокруг ствола и винтом соскользнул на землю собрать опавшие листья. Из медных ржавых листьев дырявый плащ набросил на свое полуголое тело, изодранное терном и камнями, и, словно вспомнил что-то, опять помчался по грязной улице вверх. Темень. Он не видит, куда несется. Разбился о каменную стену, там, на углу, развеял свои лохмотья, — кто знает, что ему вздумается? Нет, постой! Повернулся, подобрал свои полы, сейчас примчится сюда… Слушай: вот он, дрожа от стужи и злобы, рвется в твою дверь, как в дверь отцовского дома. И плачет, и клянет, и бранится — слушай, он не отступит!

Если один ты сидишь у очага, греешь усталые ноги, и, хотя давно пора спать, все еще мучаешься бессонницей, не оставайся глух к жалобам бедняги — встань и открой. Увидишь — перед порогом он сбросит грязную намокшую одежду из покрытых инеем листьев — на ней кровавые пятна от ран, ворвется к тебе и, как пес, свернется клубком у камина. Ты — садись на свое место и только сгреби горящие поленья. Сначала он не утерпит: раздует огонь, разметает. Смотри — целый рой искр взметнулся прямо тебе в глаза. Не суди его строго. Где он входил — подмети и почисти, в спешке он, может, и опрокинул что, и разбил — ему ничего не дается и очень спешит он всегда, торопыга. А теперь посмотри: от холода весь он дрожит, поспешно дует на пламя, хочет согреть окоченевшие руки и ноги. Его не тревожь: он, свернувшись в углу, к огню повернется то боком одним, то другим, раздует его, из глаз его слезы закапают на дымящиеся головешки, и не удержится он, говорун, и расскажет тебе, где побывал и что делал.

Не отворачивайся, послушай его! — И для него когда-то занималась весна, долгими вечерами он шептал нежные слова цветам, а в полночь, притаившись, собирал серебристые соловьиные трели, что рассыпаются в покрытых росою лесах. Не подумай, будто хвалится он, если скажет, что нет на скалах цветка, которого бы он не ласкал, нет дерева, которого не охватывал бы сладкий трепет, когда он его обнимал…

Но очень скоро он пресытился всем, сам развеял и радость свою и цветы и без жалости затоптал их в грязь. Он начал сердиться и рваться и однажды под вечер, когда по всей широкой равнине стрекотали цикады сказку о последнем, усталом дне жатвы, он понесся по ближним и дальним дорогам пыль собирать и бросать ее в небо. Все притихло, вокруг потемнело, а он взвился над полем с пылью в обнимку и закрутился в бешеной пляске.

С тех пор он бездомный бродяга: пред каждым кривляка, над каждым насмешник. — Встретится ль возчик, спешащий домой, — он с дороги собьет, дунет за пазуху, будто бы хочет проверить, сколько тот заработал. Пахарь ли благочестивой рукой засевает осеннюю пашню — налетит он сзади, семена рассыплет и дерзко свистит ему в уши.

У него нет стыда. Он рассказал бы тебе без утайки, за чем гонялся, в каких побывал передрягах. Но дрема одолевает тебя, он видит — ты уж не слушаешь. Через дверь ли, которую ты забыл запереть, через трубу ли — он выскочит голый на улицу, завернет за угол дома и опять босыми ногами зашлепает по подмороженной грязи. В полусне приоткроешь глаза — жар погас, все затихло, его уже нет.