Петко Тодоров - Идиллии

Над горными ущельями зажглась вечерняя звезда. С далекого поля возвращается Рале, за ним толпа девушек, каждая с серпом и паламаркой [16] Паламарка — деревянное приспособление для жатвы серпом (от греч. ). в руке. Он обмотал шею длинным красным шарфом, жницы спустили белые платки и повязали их крест-накрест на груди. У них усталые, обожженные солнцем лица. Из ущелий тянет свежим ветерком, от пожелтевших нив исходит густой запах созревших хлебов с примесью запаха душицы и свежей травы. Кто босиком, кто в шлепанцах на босу ногу, девушки идут по пыльной дороге, подсмеиваются друг над другом, отпустят шуточку и, прыснув в один голос, останавливаются посреди дороги.

Рале идет сторонкой, изредка усмехается их шуткам и поторапливает их, чтобы не задерживались, — они ходили жать на дальние поля в долину, а до села вон сколько, да еще в гору…

В бурьяне замерцал светлячок, две девушки, визжа и смеясь, бросились его ловить. Одна схватила и тут же выпустила из рук, другая подскочила и опять его поймала. У этой жницы были пышные кудрявые волосы — она сунула светлячка в свои косы. Подружки загляделись на нее. Она же заметила еще одного светлячка и погналась за ним. В пыльном бурьяне по обочинам замерцали огоньки, и жницы, словно не видали светляков, бросились врассыпную их ловить. Жучки не держались у них в волосах, и они отдавали их кудрявой жнице или сами совали их ей в кудри. Разукрасили подружку и, словно стайка воробушков, защебетали вокруг нее: всплескивают руками, смеются и наперебой кричат ей:

— Кипра, если б ты могла себя видеть!

Кипра осторожно, словно боясь растерять свои украшения, поспешила вперед, догнала Рале и спросила его со скрытым лукавством в голосе:

— Что скажешь, бате Рале — посмотри на меня! Хороша ли я?

Если бы сердце его не закрылось для веселья и радости, если бы он остановился здесь, в этом летнем сумраке, полном тихого шелеста безбрежных златоколосных нив, и взглянул на жницу, он увидел бы ту самую деву, которую мать не рожала и за которой царевичи отправлялись за тридевять земель в тридесятое царство. Так кротко, стыдливо поблескивают в ее темных кудрях ясно-зеленые огоньки… Это не светлячки — настоящие изумруды в невидимой короне.

Задумавшись, Рале оставил жниц позади и совсем не замечал их забавы; он едва взглянул на Кипру и промямлил:

— Хороша… Девка, ну, как кратунка… [17] Кратунка — тыква причудливой формы, подобной бутылке, или сосуд из нее; в переносном смысле — дурочка (болг.) .

Девушки разразились таким дружным смехом, что Рале, уже было зашагав вперед, опять остановился, оглядел их, не зная, что сказать.

— Все вы хороши… — проворчал он, словно хотел поправить дело.

Жницы еще пуще покатились со смеху. — Как кратунка… Бабушка тоже так говорит!

— Как кратунка!.. — подхватила, захлебываясь от смеха, другая: — И слово-то какое нашел…

Рале удивленно поджал губы: до сих пор он не слышал, чтобы девушки потешались над его речами.

— Да он совсем… — крикнула и Кипра. — Совсем стал никудышный. А мы вроде бы с парнем пошли…

— Ну и ладно… — небрежно бросил Рале и зашагал в сторонке, только нахмурил брови и недовольно повторил несколько раз про себя: — Буду я еще слова для вас выбирать…

Одна девушка что-то шепнула подружке в темноте, все тихонько захихикали. Другая попробовала было заговорить с Рале, и как только они примолкли и быстрей зашагали в гору, вдалеке из-за уснувших вершин, как ночная греза, медленно всплыл запоздавший месяц.

Словно по какому знаку, жницы остановились, повернули головы, из уст их невольно вырвалось: «О-о-о!»

И они притихли.

— Ну, а теперь на что рты разинули? — проворчал Рале, не поднимая головы.

Девушки, заглядевшись в раздвинутую месяцем даль, не слушали его. Месяц прошел сквозь тонкое сиреневое облако и засиял над ним еще ярче.

У Рале накипело на сердце, и ему нужен был только повод, чтобы сорваться:

— Месяца не видали, что ли, — со злостью бросил им он. — Каждый вечер всходит…

— Вы только послушайте его… — обратилась одна из девушек к подругам.

— Эх, Рале… — пожалела его другая.

Жницам не захотелось с ним пререкаться, они прибавили шагу, и на душе у них стало еще легче, а Рале, молчаливый и хмурый, потащился, как тень, за ними.

Он не знал, на кого сердиться, на девушек или на себя.

— …Все в свое время и все до поры до времени… Сколько раз в такие летние вечера и он останавливался на этом подъеме, чтобы посмотреть, как месяц серебрит и позлащает легкую, едва заметную паутину облаков. Притихла долина, опустела дорога, отовсюду понеслось стрекотание кузнечиков и убаюкало все вокруг. Изредка где-то вскрикнет птица, как в полусне прошелестит шепот созревших хлебов, а он стоит словно не в себе — заворожила его эта ночь и забылся он… Если он и не украшал себя светляками, разве мало царапали ему пальцы рогатые жуки! Мало он гонялся за ночными бабочками: за теми большими, с глазами на крыльях, что вслепую летают ночью в поисках счастья… И все-то словечки этих девушек знает Рале, да и сам их говорил, радуясь и ночи и месяцу, когда была в сердце радость… А теперь?…

— «Пропащее мое дело…» — сказал про себя Рале, и все ему вдруг будто опротивело. Понурил голову, как заезженная извозчичья лошадь, а кто бы ты ни был, раз уж понурил голову — известно: всякий доставит себе удовольствие пнуть тебя ногой. А Рале — не какой-нибудь, до недавнего времени его не трогали, а своим озорством и зазнайством он вызвал скрытую злобу и зависть у всего села. Он не щадил никого, а теперь все только и ждали, когда он споткнется, чтобы отомстить за его насмешки и проделки. И как только над ним не измывались! Отправится он в праздник в корчму, а кто-нибудь остановит его да и скажет: — Вон там, видал, не твои ли ребятишки дерутся? — Пойдет ли улицей куда по делу, другой спросит: — Что ни вечер, слышно, как кто-то кричит в печную трубу, что целую тысячу огреб, — уж не ты ли? — И конца нет хихиканью и ехидным словечкам. Даже теткин муж, которого он за человека не считал и с которым они и взглядом не обменялись с тех пор, как Рале покинул дедов дом, и тот… С годами у Рале вошло в привычку с утра, выйдя из дому, остановиться возле завалившегося плетня и размять в пальцах сочный стебель полыни — очень ему нравился ее крепкий горький запах. Натерев полынью руки, он подолгу стоял и нюхал их. Как-то мимо прошел со своей воловьей упряжкой теткин муж; не глядя на Рале, процедил сквозь зубы:

— Из полыни-то мармелад будешь варить? — Чтобы подслащать душеньку свою в зимнюю стужу… — и повел волов дальше.