Петко Тодоров - Идиллии

Услыхал бы раньше Рале такое, и от кого — от бывшего батрака, который примаком вошел к деду в дом, он бы ему выдал — все село собралось бы здесь. А теперь только поглядел вслед: тот свернул со своей телегой вниз к пожелтевшим садам, обернулся и рассмеялся ему прямо в лицо, и Рале даже не стронулся с места и слова не молвил в ответ.

От этих насмешек и оговоров скоро тошно стало Рале, а когда кончились полевые работы и он опять закрутился вокруг бакалейщика, ему ничего не осталось, как так же оговаривать всякого, кто попадется. Такой-то, мол, встречался с такой-то, а такая-то наговорила на незнай-кого незнай-что — все, от чего раньше его с души воротило и чего он слушать не хотел, теперь подбирал одно к одному, словно на веревочку нанизывал. Сядет вечером в корчме, окружат его парни, и начнет — вряд ли и самые вкусные кушанья он так смаковал когда-то, как теперь сельские сплетни. А ежели случалось говорить о женщинах, парни только переглядывались: во сне ли бредит Рале или наяву говорит. О самом черте никто не слыхивал таких ужасов и чудес, какие он рассказывал о женщинах. Ни одной нельзя верить. Глазами своими и красой они только сводят человека с ума. Говорит, бывало, Рале, и сам не знает, что бы еще сказать, чего выдумать — глаза его расширяются, голос снижается до шепота, словно и он верит своим россказням и вправду боится женщин.

А перед весной однажды — то ли надоело ложиться спать в темноте, то ли дошла до него болтовня, будто в доме его прячутся домовые, — только попросил он у бакалейщика лампадку, налил в нее немного воды, сверху деревянного масла и принес домой. Киот был в верхней, полуразвалившейся комнате, поэтому он поставил лампадку в нишу над своей кроватью, засветил ее и, когда замерцал кроткий огонек, вдруг улыбнулся про себя, тихая детская радость пробудилась в его душе. В тот вечер он обещал своим парням походить с ними по посиделкам, а сам замешкался с лампадкой — так легко и хорошо ему стало, что не захотелось выходить из дому: он развязал постолы и прилег на свой топчан.

Свет от лампадки дрожал на закопченном коричневом потолке, он смотрел на белесые острые грибы, которые вылезли на досках там, где протекало, и мысли одна за другой затолпились у него в голове и уже не давали ему уснуть. В эту ночь давние, заглохшие воспоминания, заваленные всяким хламом в памяти, пробудились в Рале.

…Вот осенний темный вечер, перед киотом мерцает лампада, отец и мать ужинают за низеньким круглым столом, а он, малыш, разглядывает старую, облупившуюся святогорскую икону. На иконе нарисован дедушка-господь с длинной бородой, он сидит на троне, таком же, как владыка в церкви, в руках держит люльку, а из люльки торчат детские головки… Рале уже знает: если умрет ребенок, дедушка-господь заберет его на тот свет и будет качать в люльке… Там и его сестричка, которая недавно умерла.

Давным-давно он не вспоминал об умерших — сейчас только они проходят чередой у него в голове… И хотя ночь и он совсем один, Рале не страшно вспоминать о них.

…Лето в разгаре… Во дворе возле дома сложенные в копны снопы ждут обмолота, а на галерее лежит, вытянувшись, его отец на носилках, мать рвет на себе волосы и голосит, идут соседи и родные, зажигают восковые свечи и кладут покойнику цветы… Долго потом не мог Рале выносить запаха гвоздики — перед глазами сразу появлялся отец, накрытый белой холстиной, и читающий над ним поп.

— И какая это была мука… — Рале повернулся к стене. Ему не верилось, что мать выживет. А пошли третины, девятины, панихида, каденье ладаном, поминанье… все по чину, как положено, и уже тогда он начал замечать — под своим черным платком мать пересилила горе, укрепилась и пришла в себя… Рале лег ничком, он не хотел больше ни о чем вспоминать — заснуть бы, уже вторые петухи кричат, — но мысли все текут, одна подгоняет другую, и он не может от них избавиться.

…Вот мать его вдова, целыми днями они надрываются вдвоем, а все не могут управиться. Люди вместо того, чтобы пожалеть их, посмеиваются, подкалывают мать и даже при нем так сплетничают о ней, что он сжимает кулаки — была бы сила, всех бы порешил… Как раз тогда, когда Рале познал мир, когда он отвернулся и от здешних и от нездешних и возненавидел их, мать ушла в равнинное село — замуж вышла за тамошнего мужика. Если бы ему сказали, что мать сейчас умрет, ему не было бы так тяжко… Он ведь за несколько дней перед тем заметил, как этот чужак слоняется возле дома, а завидев мать, подкручивает тонкие усики и часто-часто моргает маленькими глазками, и возненавидел его.

Масло догорало в лампадке, огонек померк, коснувшись воды, фитиль зашипел, потом выстрелил искрой и слабо замерцал снова. В усталой памяти Рале тоже все померкло — из того, что было после свадьбы матери, ему ничего не припоминалось. Блеснет смутное воспоминание и тут же угаснет.

Так он встретил рассвет.

С тех пор Рале уже совсем присмирел. И словно пропал с глаз и молодых и старых. То он слонялся один в доме по целым дням, а то уйдет незаметно из села и никто не знает, где он. Прошла пасха, отшумели хоро и катанья на качелях, — он нигде не показывался.

Спустя время по селу разнеслась молва, будто Рале ушел в монастырь, чтобы постричься в монахи. Тот, кто про это слышал, бился об заклад, что так оно и есть, другой рассказывал, что своими глазами видел его в монастыре в камилавке.

А перед самым сенокосом бакалейщик сказал, что Рале ушел выправлять себе вулу [18] Вула — церковное разрешение на вступление в брак (греко-лат.) . , чтобы привести молодую вдову из другого села.

— Так задавался, так высоко залетал, а кончил тем, что на вдове помирился? — ломали голову и недоумевали млад и стар.

— Девка ли, вдова ли, у каждого своя доля на этом свете. Лишь бы и ему зажить, как люди… Про себя Рале уже покончил с прошлым, зарекся сплетничать и слушать людские пересуды. Знали бы люди, как он натерпелся за все эти годы, когда в Николин день ночью плутал один голодный и мокрый в снегу… Или когда, как старый скряга-монах, принялся зарывать деньги в землю… Когда замкнулось его сердце и он ничего не видел, ничего не слышал вокруг, кроме издевательств и насмешек… Когда в голове у него толпились одни умершие… и днем и ночью он не находил себе места. И теперь стоит ему оглянуться назад, становится страшно…

Прошло немного времени, и из-под длинной стрехи отцовского дома выглянули два окошка, как ясные глаза проворной домовитой хозяйки. На деньги, которые Рале отложил впрок, наняли плотников подправить дом; то, чего не сделали плотники, доделали вдвоем они сами. Он нарубил веток, забил колья и огородил двор. А она заткнула и замазала щели, соскоблила грибы с потолка, прибралась и каждой вещи нашла свое место. Даже наломала полыни, связала в пучок и повесила под стрехой сохнуть — в доме, где живут люди, все может понадобиться…