Петко Тодоров - Идиллии

…Куда теперь? Над подернутой туманом равниной уже опускались сумерки, безлюдная дорога терялась вдали. Нечего тебе делать — езжай по ней, пока сил хватит, день едешь, два, а ей все нет конца… Жил бы он вместе с людьми, теперь бы не раздумывал, а свернул вон там, у дикой груши, где начинается узкий проселок — прямо на Стырмен.

Разве они с Койной не были по сердцу друг другу? Разве не приняли его, как родного, в их доме и не сам ли дед Добри открыл ему дверь! И виноват ли кто из них перед ним? Ведь сам он объезжал стороной деревню, не смел к ней приблизиться после того, как его прогнали тамошние парни…

— Ба… — он остановился на развилке, сдвинул брови, словно вспоминая что-то. — Так ведь он еще вчера вечером надумал вернуться в Стырмен, потому и поехал по этой дороге… До рассвета не спал, думал, что скажет Койне и деду Добри, а днем, в дороге, все вылетело из головы.

…Если его завернули с посиделок стырменские молокососы, так ведь не Койна же и не дед Добри! Съехать сейчас с дороги у груши, еще засветло будешь возле мельницы, оттуда по излучинам реки до села рукой подать… Только сядут они за стол ужинать, как заслышат его свирель. Он еще на лугу заиграет, и все, что скопилось в душе, выльет в песне. Против его песни не устоять сердцу…

Загоревшись этой мыслью, он сам не заметил, как повернул буйволов с большака на узкий проселок, заросший с обеих сторон терновником и боярышником. Каждый поворот, каждый камушек на этой дороге был ему знаком. Сколько раз он бросал обоз и ехал по ней в село на посиделки, сколько раз возвращался, только билось ли когда-нибудь так его сердце! Смотри-ка, и буйволы оживились, проворно перебирают тяжелыми ногами, словно он их подгоняет.

…Всегда так — пока не решится однажды человек, не решится и не пойдет… Сколько раз он тут проезжал, а не пришло ему в голову остановиться, сказать… словно он боялся подумать даже… Но теперь ничто его не удержит.

Вечерний сумрак уже покрыл поля, северный ветер посвистывал в сухом бурьяне, но Бойко согревала изнутри сладкая мечта. Чем ближе он подъезжал к Стырмену, тем больше росла его решимость.

Вот уже показалась низкая крыша мельницы, примолкшей внизу под дорогой — он не остановился.

— Нынче воскресенье, и мельник, верно, ушел в село! Раньше, бывало, доедет до мельницы и считает, что он уже в Стырмене, а теперь, казалось, конца по будет дороге — пока-то он минует мельницу, пока проедет по излучинам реки…

Наконец, загорец повел буйволов через луг, за которым показались низкие плетни. Вот он, Стырмен. Он стал ему как родной… Вокруг все будто попряталось. Только стадо гусей вперевалку поднимается от речки к селу. В село он войдет уже затемно, — подумал Бойко, — и прямо к деду Добри. Никто его не увидит, никто не узнает, что он здесь. Он не станет доставать свирель — лучше так, словами скажет все, что надумал…

Но только стал он снова перебирать в уме, что скажет, как со стороны села показался человек. Бойко вгляделся в темноту и узнал его: мельник с собакой возвращался на мельницу.

— Это, никак, ты, Бойко! — мельник подошел ближе. — Здорово! Что тихо едешь — поторапливайся, спляшешь на свадьбе…

— На свадьбе? — оторопел погонщик.

Еще прежде, чем мельник открыл рот, он словно знал, что тот скажет.

— Слышь? — волынки играют…

Бойко вонзил в него глаза.

— У деда Добри. Дочку его замуж выдали нынче, — добавил он, уже спускаясь вниз. — С гостями и я припозднился — как бы не повстречаться с волком…

Загорец не поверил своим ушам, все словно завертелось перед ним.

Он тронул буйволов, сделал несколько шагов, зачем-то обернулся и посмотрел на собаку, трусившую за мельником. — «Что ж, пойду на свадьбу!» Но словно что-то заставило его завернуть буйволов к реке, туда, где летом стоял обоз.

Бойко вытащил поперечины из ярма, распряг животных. Обошел вокруг телеги, словно чего-то искал, и опять остановился. Ноги его подкосились. Он потоптался на месте, будто стараясь что-то вспомнить, и вдруг опустился на дышло.

…Замуж выдали… Другой его опередил…

И долго так и сидел, не в силах опомниться.

Вокруг темнело. Наверху, за сливовыми деревьями, то тут, то там загорались в домах огоньки, а у Бойко в душе сгущался мрак.

Немного погодя опять взвизгнули волынки в селе. Бойко вскинул низко опущенную голову, но тут же опустил взгляд на землю, на старое кострище. Сколько раз он стоял здесь с обозом! Ветер разнес пепел, и горелая, забитая черными углями земля посреди травы сочилась, словно изъеденная лишаем.

А волынки надрывались в селе. Колыхалось свадебное хоро. Сам посаженый встал из-за стола, чтобы повести его. Повел вперед, повернул назад — не хватило места перед домом — вывел на широкий двор и завернул только посредине. С крыльца высыпали подружки невесты, увлекая за собой Койну, чтобы вместе с ней сплясать ее последнее девичье хоро. Обнявшись за плечи, они двинулись навстречу посаженому сомкнуть оба конца… сомкнули. Заплясали все вместе, и вдруг хоро свилось и опять развилось на широком дворе. Бойко словно видел все это, словно все происходило перед его глазами. Громко, раскатисто крикнул посаженый. И опять повел всех, теперь уже к дому; одна Койна, склонив голову под фатой и слегка потряхивая расшитой юбкой, не смеет поднять глаз и посмотреть на пляшущих…

Осипшие волынки вдруг резко взвизгнули, звуки их прорезали глухую ночь и смолкли.

Дру́жки жениха и невесты прощаются и уходят. Разбрелись и подгулявшие гости. Хлопают калитки, за деревьями зажигаются огоньки; из дома деда Добри веселье растекается по селу и смолкает в ночи.

Опять тихо заплакала и затосковала река в ложбине, закивали ивы над нею, а немного погодя вот он, холодный вихрь, пронесся над селом, столбом закрутился над дорогой, ворвался в ложбину и швырнул целый ворох сухих листьев на телегу.

Бойко повернулся к буйволам, лежавшим впереди рядом с ярмом, поднялся, достал бурку с телеги и, завернувшись в нее, опять сел на дышло. За его спиной, по ту сторону ложбины, на равнине, бушевал вихрь, но возле телеги было тихо: слышно было только буйволов — их широкие ноздри с шумом выпускали воздух, и теплое дыхание животных долетало до Бойко.

Эту сказку я помню еще с малых лет. Когда последняя запоздавшая собака укроется за монастырской стеной и вечерний сумрак спустится на огороды, бабушка, бывало, сядет перед шалашом, чтобы развести костер. Мы, ребятня, рассыплемся по высохшему малиннику: младшие собирают хворост и несут к костру, кто-нибудь из старших копает картошку, другие собирают ее в кузовки. Вскоре огонь высотой в человеческий рост взовьется перед шалашом, набитым пупырчатыми тыквами, — все мы соберемся вокруг костра и начнем зарывать картошку в золу. Как весело трещат хворостинки, пламя обливает румянцем наши лица и отбрасывает танцующие топи на оголенную комковатую землю. Потянет холодным ветром, засвищет он в тернах и боярышниках на межах, зябкая дрожь пробежит по нашим спинам, и мы придвинемся поближе к огню. В дальней дали дремлют горные вершины, окутанные тьмой, над монастырскими куполами одиноко торчит крест, и только лягушки громко квакают внизу в ложбине.