Петко Тодоров - Идиллии

Но когда на другой вечер сбылась его заветная мечта — позади них с Койной, в темноте заглох смех соседских девушек и они укрылись вдвоем под тенистым сводом деревьев — Бойко молча опустил голову.

Такой он был всегда! Пока один — загадывает и мечтает, опьяняет себя мечтами, а встанет перед ней — и слов не найдет, и головой поникнет.

Глядя на него, и Койна робеет, не знает, о чем говорить. Да и чужак он, приехал-уехал со своей свирелью, только здешних парней разозлил. Чтобы они к нему не цеплялись, Койна сперва встретилась с ним у колодца, а потом ее отец позвал Бойко в дом поиграть на свирели, и тогда людская молва словно бы отделила их ото всех и сблизила друг с другом.

— Вот и наш дом, — Койна остановилась.

Они стояли перед высокими воротами деда Добри, за которыми белел широкий двор.

— Ты уходишь? — наконец-то поднял голову погонщик. — Ну, доброго тебе здоровья. И деду Добри доброго здоровья, а я, может, опять загляну на обратном пути.

И, словно им хотелось еще что-то сказать, они посмотрели друг на друга, но промолчали.

— И тебе доброго здоровья, — прошептала Койна и уже от калитки обернулась и добавила: — Ты заглядывай на обратном пути, заглядывай опять, не слушай, что болтают наши парни на посиделках…

Тяжелая калитка приоткрылась и захлопнулась, тихо прошелестели по двору ее легкие шаги. Бойко пошел к реке, где стоял спящий обоз.

В небе рассыпались и застыли звезды, словно в ожидании месяца, все еще таившегося за окоемом. Посреди стоянки тлеют угли, подернутые пеплом, погонщики храпят, растянувшись под телегами. Вокруг в поле темнеют буйволы и, лениво взмахивая головами, словно дают знать о себе друг другу.

Бойко не спится. Он обогнул возы и поднялся на крутой берег, под которым журчит река, чтобы посидеть, побыть одному.

— Только бы она захотела, — тихо вздохнул он. — А там пускай говорят, что хотят, ихние парни на посиделках. Только бы она сама захотела уехать со мной. Села бы в телегу — я повел бы буйволов. Стемнеет, разведем костер, займется заря, опять тронемся. Ни заботиться она ни о чем не будет, ни людских пересудов слушать…

Вдали на краю неба всплыл припозднившийся месяц, и золотистая дорожка пролегла через облитую росой равнину. Село и луга овеяла тихая майская полночь, листья, объятые мирной дремой, перестали шептаться. Один только размечтавшийся погонщик не мог успокоиться. И легко и сладко было мечтать одному в ночи, потому что уже с рассветом он опять устремится вдаль через поля и леса. А что же она?

Видно, неплотно ткала Койнина мать на кроснах, вот почему как пошли в селе судачить и сплетничать про Койну с того вечера, так несколько дней не умолкали. Бойко и раньше все знали и любили, радовались ему, как родному. Только издалека послышится его свирель — стар и млад высыпает за ворота. Все двери перед ним открыты, все привечают его, шутят с ним. И никому не колют этим глаза. А Койна боится даже через плетень украдкой на него посмотреть, и все равно — раз ее отец первый позвал парня в дом — все на нее косятся, будто знают про нее невесть что… А после того, как Бойко проводил ее с посиделок домой, она уже и вовсе ни с кем не смела заговорить.

Больше всего боялась Койна, что эти сплетни дойдут до отца, как она тогда посмотрит ему в глаза? И в эти дни каждый вечер, когда дед Добри возвращался домой, Койна робко прислушивалась, о чем он говорит с матерью, и украдкой приглядывалась к отцу: не прослышал ли чего.

Ей было невдомек, что дед Добри сам когда-то был молод, что он взял свое от молодости и пропускал мимо ушей людские пересуды. Изо всех детей остались у них сын да дочка, и старики дрожали над ними. В позапрошлом году они женили сына, и прошлой весной тот уехал в чужие края, польстившись на большие заработки. А в нынешнем, коли посчастливится, и Койну пристроят. Не такие уж они и зажиточные, а на богатство не зарятся. Ведь всего-то сын да дочка — на них хватит. Даже если зятя примут в дом, и на него хватит.

Загорец пришелся по нраву старикам. Они не знали, из какого он села, какого рода, но тому, кто хоть раз встретил кроткий взгляд Бойко и послушал его игру — словно то не свирель, а сердце его пело, — больше ничего и не требовалось… И когда деду Добри повстречался Бойко, возвращавшийся с извоза, он сам позвал парня остаться у них, помочь управиться с жатвой.

Погонщик ехал один… Другие, как только сгрузили бревна, поспешили домой прямиком через горы, чтобы вернуться к началу страды. А Бойко поехал по дороге на Стырмен, вьющейся среди полей. Пшеница уже созрела на всей равнине, по обе стороны дороги гнулись под тяжестью плодов фруктовые деревья, повсюду чувствовалось, спокойное ожидание, словно мать-земля едва удерживала благодать над своими хлебородными бороздами.

Повеял вечерний ветерок, зашумели нивы — погонщик только что свернул на проселок, который вел по излучинам реки к селу, когда кто-то его окликнул.

— Здравствуй, Бойко.

Он повернул голову и увидел деда Добри, который шел к нему по узкой тропинке через высокую коноплю.

— Ты что это едешь пустой, сам по себе — где твой обоз? — спросил Койнин отец и пошел рядом.

— Не нашлось для меня подряда, — смущенно пробормотал Бойко. — А другие поразъехались — у нас уже косят.

— Ох, — подхватил дед Добри, — мы-то откосились, теперь как бы управиться с жатвой. Сын, мой помощник, не вернулся, а работы по горло, только поспевай… Ты нынче не при деле — не хочешь ли остаться подсобить?

— Ну…

— На десять деньков, — уточнил старик. — У нас теперь не упросишь никого, сули хоть золотые горы.

— Коли на десять деньков — останусь, — согласился погонщик и тут же подумал о своем: теперь хоть от зари до темной ноченьки… ее отец сам его позвал; теперь никто из здешних парней не посмеет его задирать…

И наутро, когда с восточных вершин едва начали спускаться стада облаков, Бойко и дед Добри с домочадцами уже стояли на меже своей нивы. Повсюду семьями собираются работники. Солнце медленно движется по ясному небу, словно нарочно мешкает, чтобы успели управиться до темноты труженики-жнецы. И вот уже согласно звенят серпы в проворных руках, на оголенное жнивье ложатся один за другим пучки колосьев, и вслед за жнецами шагают вязальщики и ловко вяжут тяжелые снопы.

Вместе со всеми жнут и Добревы. Их нива невелика; хватает одного помощника. Старая Добревица, ее сноха и Койна умело орудуют серпами, за ними собирают пучки колосьев дед Добри и Бойко, а в стороне сладко спит внучка в марлевой люльке, подвешенной на сливу у межи. Бог дал сам-три, сам-четыре уродилось зерно, брошенное весной в рыхлые борозды. Только Бойко движется как-то нехотя.