Петко Тодоров - Идиллии

Везде его ждут и ласкают, все ему радуются, да и он каждому душу и сердце готов отдать. Дружки его все до одного остепенились, только он не может побороть свое сердце.

— Нено, буйная головушка, Нено, гуслар непутевый, — станет корить его старая мать, — хватит тебе одиноким стебельком стоять на свете! Приведи-ка мне помощницу.

— Которую привести тебе, матушка, — не знаю. Когда они, обнявшись, под мою игру пляшут, румяные, как яблочки, — все мне по сердцу. А стоит оторвать какую от подруг, чтобы привести домой, — желтой, как айва, окажется…

И замолкнут голосистые певуньи, посмотрят на бабушку Гену, а та сидит в забытьи в своем уголке. Поднимет побелевшую голову, и кроткая улыбка озарит ее морщинистое лицо. Откроет рот, словно хочет что-то сказать, да не найдет слов — не высказать ей словами, как тает ее материнское сердце от этой сладкой и горестной песни.

— Так и постарел Нено, — промолвит кто-нибудь в тишине.

— Судьба, не мог он судьбу побороть, — добавит другой.

— Слыхал я от людей с равнины, что несколько лет назад встречали его под Узунджевым. Молод и удал был еще. Где ярмарка — под его гуслу девушки трясут пестрыми юбками, где гульба — его песня слышится. На свадьбах и помолвках на утеху невестиной родне — опять он играет. А кончится веселье, разойдется народ, — гуслар побредет один-одинешенек, чтобы пропить все, чем его одарили. Сидит в корчме, опрокидывает чарку за чаркой, да вдруг схватит гуслу и запоет свою песню:

— Лучше всего он сам для себя сложил песню… Храни его господь, где бы он ни был! — поднимется бабушка Гена и оставит молодых шутить и веселиться.

Давным-давно спел свою песню возле Стырмена осенней ночью погонщик-загорец, повел буйволов, и сухие листья засыпали его следы в осеннюю ночь. Но до сих пор майскими ночами, лишь повеет предрассветный ветерок и начнет гасить звезды одну за другой, снизу, от реки будто бы свирель послышится, заплачет, замрет, затоскует, и ее напевы заворожат спящее село.

Дремлющие деревья встрепенутся, закачают верхушками, встретятся ветви, листья подхватят летучую песню. У догорающих костров на посиделках кто-нибудь поднимет глаза к побледневшему небу и промолвит:

— Заиграл уже…

— Скоро займется заря. Пошли, — добавит другой.

В предрассветных сумерках разойдутся парни и девушки. Вслед за ними заснуют хозяева с каганцами по хлевам, на дороге заскрипят телеги, выйдут стада, сотни колокольцев зазвенят со всех сторон, и в пробудившемся селе опять заглохнет та песня.

Поднялась и Койна. Дети, годы и заботы уже высосали все силы из ее нежного тела, — она едва доплелась до колодца, освежила опухшее лицо, пригладила поредевшие волосы и снова впряглась в работу.

За домашней маетой и работой в поле она давно забыла думать и о себе и о загорце.

А тогда и Койна и все в селе дивились на него — высокого, стройного погонщика с кроткими, как у серны, глазами, — кто знал, из какого горного гнезда вылетел он, чтобы сложить крылья здесь, на ровной Ромыни? Взмахнул ими, взвился… только песня осталась, робко вслушиваются в нее девушки и парни на поздних посиделках.

Так полностью сбылись слова его отца; тот, когда еще был жив, ему предсказал:

— Не остановишься, не пустишь корни — и ты людей не узнаешь, и тебя никто не узнает. Попомни мои слова. Человек что дерево: где проклюнулся росток, там ему и расти. Сердцевину, бывает, червяк подточит, ветки буря обломает зимой, а все одно — весной зазеленеет, оживет оно, чтобы летом ломиться от плодов. Человек — не ветер вольный, что дует, когда вздумается, — не-ет: негоже ему ложиться и вставать где придется…

Не хотел слушать Бойко, отвернулся и беспечно ответил: «Оставь мне только буйволов! А я везде найду своих и дом налажу». И невдомек парню, как горько было старику слушать такие слова.

Ведь когда жена померла, годовалый Бойко остался на его руках; отец сам его мыл, сам укладывал спать рядом с собой и всегда жалел больше других детей. Прежде чем закрыть навсегда глаза, хотелось ему увидеть, что и он вошел в колею.

Да и Бойко не был виноват в том, что сердце его манил простор — полететь, как журавль, чтобы ни межа, ни река его не остановили. Зубчатые каменистые вершины вокруг села будто отгораживали от белого света и от воли, давили его, и когда ему становилось совсем невмочь, он выводил буйволов, трогался в путь, и отец месяцами его не видел. Когда старик умер, Бойко едва дождался третин [13] Третины — поминки, по болгарскому обычаю, на третий день после похорон. , а с того дня словно оторвалось его сердце от отцовского дома и от братьев.

В тот день на отцовских поминках он увидел, до чего жадность может ослепить и изуродовать людей: даже и самые близкие не признают друг друга.

Поминки справили. Во дворе еще не убрали с длинных столов. Старики еще доедали, когда на галерею выскочила его старшая невестка с истошным криком:

— Снохи растаскивают свекрово добро!

Одна тянет котелок, другая — сито, третья вцепилась и в котелок и в сито, рвет у них из рук и вопит. На шум тотчас сбежались мужья, и нет, чтобы оттащить жен в стороны, как это сделал старший брат, — сами повели себя как бабы. Сцепились, подрались и бросились хватать что попало.

Только старший брат, хотя ему был оставлен дом и приходилась бо́льшая доля имущества, стоял в стороне и, скрестив руки, смотрел, как все, что отец с матерью и он собирали по крохам всю жизнь — собирали и берегли с такой заботой, — вмиг было разграблено, словно здесь прошли кирджали… [14] Кирджали — турецкие солдаты-разбойники конца XVIII — начала XIX века (тур.) . Пока наконец и он не выдержал.

Их сестра, вдова, которой не досталось и пары мисок, спустилась в хлев, обвязала теленка своим поясом и хотела его украдкой увести. Она как раз открывала калитку, когда брат заметил ее и кинулся с галереи. Он и так весь кипел, а тут взорвался. Выхватил у нее из рук пояс, вытолкнул ее за калитку, она чуть не пропахала носом землю. Вскочила, повернулась, пошла на него и руганью ее огласилась вся окрестность.

Тогда поневоле решил вмешаться и Бойко.

— И ты туда же! — осадил его брат.

Бойко умолк.

— Тебе чего надо? Иди, забирай, если что осталось после них, — выметайтесь все, чтобы я вас больше не видел!