Петко Тодоров - Идиллии

Дома его давно дожидался Стоян, сидевший, как никогда не бывало раньше, один возле очага. В этот вечер он не вышел ни с родней попрощаться, ни крестному руку поцеловать, — под конец, напоследок дорог стал ему отцовский дом; он убрал навоз в хлеву у коровы, развел огонь в очаге — испечь два каравая, и стал ждать отца. Ему захотелось, чтоб и они, как люди, посидели вдвоем и поговорили по-хорошему. — Завтра он уходит на три года в солдатчину. Там расплатится за все свои грехи.

— Идет кто еще с тобой? — спросил дед Милан вместо «доброго вечера» и остановился посреди хаты, словно ему не хотелось садиться.

— Жди! — поднял голову Стоян. — Другие все в пехоте. — И, не глядя на отца, только подвинулся, как бы приглашая его сесть.

— На два года идут, — добавил дед Милан и осекся: теперь уж все едино… спорь не спорь с ним, ругайся не ругайся…

Стоян опустил голову, будто начиная понимать свою вину… Не воевал бы он со старостой, сидел бы да помалкивал, мог бы и вовсе освободиться от службы, ведь он у отца один… И он посмотрел исподлобья на старика: лицо его, со скулами, будто источенными слезами, с небритой жидкой бородой, казалось еще морщинистей под низко надвинутой бараньей шапкой. — Придется ему на старости лет расплачиваться за сыновьи грехи. Кто за ним присмотрит, когда старик останется один? Хотя бы трубу ему кто-нибудь разок побелил…

— Пускай так, — вздохнул дед Милан, опускаясь на чурбак. — Может, там добавят тебе ума…

— У меня своего ума хватает, — заговорил задиристо, по старой привычке, Стоян. — Три года — так три, а старосте все равно не поклонюсь.

— Поклонишься, — сказал старик и отвернулся. Ему надоело препираться с сыном.

А Стоян сжал кулаки. Он бы им показал, и старосте и писарю, не окажись такими бабами его односельчане!

И воспоминания о недавних стычках опять затолпились у него в голове — разве он не прав! Пока не пришел староста в корчму, все до одного — и старики и молодые — держались заодно со Стояном: речка течет через сельский выгон с тех пор, как заселилось село, у старосты за речкой ни пяди своей земли нет. Как только кашлянул староста за дверью и вошел в корчму вместе с писарем, все прижались к стенам и словно онемели. Еще прежде, чем Стоян ушел, каждый постарался подойти к старосте просто так, засвидетельствовать почтение, а немного погодя, когда Стоян гнал мимо свою корову, все уже начисто забыли, о чем толковали, — расселись перед корчмой на лавочке, и каждый смотрел старосте в рот, словно из него мед ему капнет. «Уж не эту ли коровенку тебе негде пасти, что ты так печешься о сельском выгоне?» — встретил его издевкой староста. Все разом так и прыснули, словно услышали что-то смешное. «Как же, — подбавил писарь, — человек овец развел — хоть пруд пруди, да стадо коров откормленных — вот и тесно ему стало на выгоне».

— Голодранцы будут мне селом управлять! — отрубил староста. — Чем болтать по целым дням в корчме, убрал бы хлев да коровенку почистил, а если тебе негде ее пасти, приходи, я сам дам тебе сена!..

Стоян только подхлестнул корову и, не оборачиваясь, погнал ее к речке.

— С судьей судиться — на одного бога положиться! — проворчал себе под нос дед Милан.

— Ну-ну, это мы еще увидим… Подожди, вот как приедет судья!.. — вскинул голову Стоян.

…Он не пойдет, как тот начальник, к старосте. За начальником Стоян сам ездил в город, чтоб его сюда позвать. Мужики божились: со старостой они, мол, спорить не будут, а начальнику выложат все как есть. А начальник проскакал со стражниками по селу да завернул к старосте, тот их угощал и обхаживал; когда они пошли к речке, где и сельчане собрались показать, что сельское, а что кметово, мужики стали мяться, прятать глаза, и остался один-одинешенек против кмета Стоян. Даже церковный староста, почтенный человек, который все село знает как свои пять пальцев и еще ни разу не покривил душой, и тот стал почесывать в затылке. Спрашивает его начальник, а он:

— Откуда мне знать? Староста говорит, эта земля его — хочет ее огораживать…

Тогда вскипел Стоян и обозлился на все село.

— Ворон ворону глаз не выклюет, сынок… — смягчилось наконец ожесточившееся в гневе отцовское сердце, и он добавил: — Только жалко мне твоей молодости! И что тебя дернуло встревать?

— А коли все до одного в кусты! Я и вышел — хоть один заступился за село!..

— Да разве кто тебя неволил заступаться, — вгляделся дед Милан в Стояна. — Разве кто тебя неволил? Не видишь, что ли, они сами тебя не хотят. За кого ты заступаешься…

Кроткие слова старика словно бы прижали его к стене, и он ничего не мог ответить, только опять вспылил, как бывало:

— А, чтоб их! Я им всем покажу…

Но говорил ему отец слова верные. Из его бунта ничего не вышло, только староста взял его на заметку и уже не давал ему спуску. Его сверстников взяли в солдаты кого на год, кого на два, а его — нет, чтоб совсем не брать, — упекли в пушкари, чтобы отомстить покрепче. Обрадовались его недруги, обрадовались и те, кто был с ним заодно, даже женщины.

— Пускай угомонится. Хватит ему шуметь да людей баламутить… Наслушались!.. — говорили они за его спиной. Стоян ничего не мог поделать, ругался про себя или горько усмехался.

— Ладно, — сказал он наконец, только чтобы утешить отца, — хотя он его не слушался и огрызался, сердце все же болело за старика, — когда отелится корова, ты, смотри, теленка-то вырасти, были бы живы-здоровы, а там я вернусь…

— Наперед не загадывай, — ответил дед Милан и про себя усмехнулся, — не дождусь я тебя на этом свете — пожалуй, на том…

— Проживешь потихоньку, — не веря своим словам, сказал Стоян. — Только бы к утру бог дал, прояснилось… А то волки наладились спускаться на дорогу, а я пойду с голыми руками…

На другой день спустились туманы и закрыли по самый пояс окрестные вершины. Небо все затянулось облаками; проглянет сквозь них солнечный диск — бледный, холодный — и опять скроется.

Парни с сумками за плечами, с пучками душистого здравца на шапках, с раннего утра стали перекликаться во всех концах села.

Никто не позвал Стояна. Он вышел из дома, огляделся — одна тощая корова жевала жвачку под навесом и кротко смотрела на него большими глазами, словно провожала его и за мать, и за сестру. Вслед за ним вышел дед Милан, и они зашагали рядом по широкой дорожке.

Дойдя до развилка, оба молча остановились перед высоким побеленным домом старосты. Где-то посреди села запищала волынка, забил барабан — из ворот высыпали ребятишки, девушки, вслед за ними показались мужчины, старые матери — все спешили проводить новобранцев. Стоян с отцом переминались с ноги на ногу, словно обдумывая, что бы еще сказать, но ни тому ни другому ничего не пришло в голову. Сквозь ворота было видно, как во дворе у старосты расхаживает важный индюк: медленно, размеренно шагая, он поднимался на навозную кучу и слезал с нее, то выпуская длинные красные сопли, то опять подбирая их. Возле низенькой загородки вокруг кучи столпились гуси, волочившие брюхо по земле; вытянув шеи, они прислушивались к барабану и волынкам и вторили им согласным хором: га-га-га. Стоян загляделся на надутого индюка: «Вот тебе и староста, вот тебе и его сельчане». В другой раз он выкрикнул бы это и расхохотался, но теперь ему было не до сельчан и не до смеха.