Петко Тодоров - Идиллии

Рассветет. День расстелет на потемневших горных склонах свою влажную бурку, — глядишь, свернулся под ней как усталый путник и задремал. И так шли чередой дни, все слякотные, сырые, пока наконец не проглянуло теплое солнышко сквозь туманы. Закапало с крыш, натекли лужи во дворе, заглядывая в них на ходу, поплыли белоснежные облака по прояснившемуся небу. День-другой, и крыши заблестели на припеке, повсюду распахнулись двери и заклеенные бумагой окна. Что-то ожило в Косё, овеяло его дыхание весны, и душа потянулась к солнцу, вверх, как колосок.

— Невестушка, говорят, от крапивной похлебки кровь очищается; свари-ка мне крапивы, чтобы мне встать и махнуть отсюда…

— Сварю, деверек. А куда ты пойдешь? — оглядела его невестка.

А Косё вышел на середину дома, его погасшие глаза загорелись:

— Чтобы кровь очистить и свалить камень с души… Возьму да и погоню овец в горы! Не хочу видеть никого…

Как только первая ласточка защебетала под стрехой, а через дорогу, за Нединым плетнем, едва начали расцветать яблони и сливы, пастушок набросил на себя бурку и погнал своих овец.

Скрылся, как отшельник в горах, и до сих пор он там. И в праздники не спускается, и на материнские просьбы вернуться не отвечает. Забудут принести ему из села муки, сядет за ручную мельницу и сам намелет себе желудей. Уже третье лето проходит, и никто не знает, что делает Косё в лесу. Одни говорят — каждый вечер змея увозит его в золотой колеснице куда-то в пещеры, в свои хоромы, другие — самодива его полюбила и все ночи напролет заставляет играть ей на свирели на ихних плясках… Каждый болтает что ему вздумается.

Издевки и пересуды прогнали пастуха из села, — возненавидел он его, по теперь он далеко и никого не хочет знать. Только иногда с дровосеком или случайно заблудившимся в лесу парнем передаст для кого-нибудь насмешливое, язвительное словцо. Ну, а когда кто захворает с дурного глаза, разыскивают Косё, и если найдут — даст он змеиной кожи окурить больного, или чемерицы. Если кто попросит помощи, легко смягчается его сердце. Этой весной занедужила Касырка, и опять бросились к Косё. Два дня и две ночи плутали в горах, разыскивая его, и только на вторую ночь, на заре, нашли пастуха на самодивьей поляне [5] Самодивья поляна, или хориште — место, где самодивы собираются на игрища — петь и плясать самодивье хоро. — он там целебные травы собирал. Дал им Косё пучок травы для отвара и сказал, что любой больной поправится, если придет сюда в Еремин день и переночует на самодивьей поляне. А здорового уже не возьмет никакая болезнь. В эту ночь самодивы купаются в омуте под водопадом и потом разлетаются по своим хориштам и злачным полянам и кропят их живой водой.

Как услышали об этом сельчане, средь бела дня побросали работу и, больные и здоровые, отправились на поиски пастуха в горы. Через седловины, по козьим тропам, только ему ведомым, повел Косё всех от мала до велика. Уже три года его не видели односельчане, а теперь не могут на него наглядеться; неужто это тот малец, над которым Неда потешалась! Ни их восклицаний, ни разговоров он не слышит. Словно какой гайдук шагает — бурка развевается, голова вскинута — и только изредка подымет герлыгу, чтобы указать им дорогу. А дорога длинная — все лесом, меж серых камней вверх по кручам. Только поздним вечером они вышли на самодивью поляну. Старики, падавшие с ног от усталости, расположились внизу на луговине, а молодые поднялись за пастухом вверх, где сквозь поредевшие деревья им открылось небо, усыпанное звездами. Уже месяц повис в вышине, и только водопад грохочет в стороне в ущелье и заглушает смутный шепот леса, раскинувшегося, как зеленое море, под самодивьей поляной.

Пастух посмотрел вниз; под ним обросшая со всех сторон лесом луговина почернела от люда: и из их села, и из окрестных горных деревушек, все, в ком держалась душа, стеклись сюда, как на ярмарку. Только Неды нигде не видно.

— Может, она здесь! По дороге столько народу за ними шло… Может, она спряталась где-то — знает, что виновата перед ним. Он ее разыщет. Сбросил бурку пастух, положил рядом с невесткой и сестрой, которые присели отдохнуть, и спустился к людям, вроде бы помочь устроиться. Крестьяне и крестьянки располагались семьями на зеленой траве, а он неслышно проходил мимо них и приглядывался. — Здесь — нет, там… Вот эта — точь-в-точь ее стан! Нет. Вон та, подальше, которая усаживается на траву — теперь она, может, пополнела, — опять не она. Он обошел все группы на поляне одну за другой — Неды нигде не было. Пока спускался, разговоры стали смолкать — женщины, уставшие с дороги, разлеглись на траве, те из мужчин, кому еще не спалось, продолжали сидеть, вслушиваясь в глухой шелест леса, поднимавшийся по ложбинам.

Опустив голову на грудь, пастух поднялся к своим. Поляна уже затихала, и шорох листьев вокруг нее стал слышней. Подложив под головы руки вместо подушки, его сестра и невестка прикорнули возле низких кустов. Он расстелил бурку и молча вытянулся на ней. Сверху месяц кротко смотрел на поляну, уснувшую под его серебристым пологом. Шепот леса, как таинственная молва, передавался от ветки к ветке и то замирал где-то далеко над горными кряжами, то возвращался назад. Устало, словно погружаясь в дремоту, рокотал водопад. Только пастуха терзала беспокойная мысль. Он ворочался с боку на бок, словно лежал на острых каменьях, наконец ему это надоело, он приподнялся и сел.

Тут и там среди спящих на поляне людей кто-то всхрапывал в предутреннем сне. Один вытянет занемевшую ногу или руку, другой приподымется, откроет глаза, но, убедившись, что еще не рассвело, опять уляжется. Обернулась немного погодя и его невестка и, увидев, что он сидит, привстала, опершись на локоть, и зашептала чуть слышно:

— Ты что сидишь, деверек… Все село привел сюда спать, а сам не смыкаешь глаз…

— А Неда?.. — прервал он ее, всем телом подавшись к ней. — Почему она не пришла…

— Как ей было прийти, деверек, — свекровь-то ее не пускает одну и к матери! Тебя прогнала, да и сама счастья не нашла. Муж ее все в отлучке на заработках — попробуй угоди свекрови!..

Пастух молчал. Невестка посмотрела на него долгим взглядом, отвернулась и опять задремала.

— Свекровь не пустила, значит, свекрови покорилась, — молвил про себя пастух и поник кудрявой головой. Ему нечего было ей сказать, он хотел только увидеть ее, посмотреть на нее хоть разок, может ли она, как прежде, бросить взгляд, от которого терял когда-то голову и силы пастух. Или домашние хлопоты и заботы уже погасили ясные очи, стали они как увядший цветок, и морщинки пролегли под ними…