Петко Тодоров - Идиллии

— Кидай их мне, — она подняла голову, и лицо ее стыдливо вспыхнуло.

Он подошел к самому берегу, зацепил корзиночку герлыгой, нагнулся, потянулся докуда хватало руки и пустил ее на середину потока.

Пастушка прикусила губу. Букет алых цветов шиповника задрожал над ягодами, и вода понесла корзиночку к порогу. Там ее закрутило между камней, никак не вынесет в омут. Пастух набрал горсть камешков и стал в нее бросать. Эх, если бы он мог добраться хотя бы до лозняка, оттуда он перепрыгнул бы на другой берег, сам бы ей принес!.. Но вот легкие волны от камней подхватывают корзиночку, вот она огибает лозняк и по быстрине проскальзывает в омут. Букет закружился в водовороте, один цветок упал, и его затянуло вниз.

Пока пастух нагибался за камнем, из-за холма донеслась неистовая ругань сторожа: стадо зашло в хлеба.

Пастух в испуге бросился к стаду, и пастушка не заметила, как он взбежал по круче и исчез за холмом.

Она ничего не могла понять. Посмотрела в недоумении на ту сторону и подошла к воде, чтобы поймать корзиночку. Та все еще крутилась посреди омута, и шиповники радостно смотрелись в воду. Пастушка не достала до нее; она прыгнула на высокий камень, опустилась на колени и протянула герлыгу, насколько хватало руки́, к омуту. Вчера вечером он чуть не утонул в этом омуте, как бы теперь мне не ухнуть туда вниз головой… она еле достала букет и подтянула его к себе.

Укрывшись в тени под копной, пастушка плетет себе венок.

Она подбирает один к одному алые цветы шиповника и связывает их травой и медуницей; кончив плести, она надевает венок на голову и бежит к берегу.

— Ах! Посмотрел бы он сейчас на нее! Чем не русалка, что поднялась со дна реки!

Будто и вправду русалка, она встала под тополем, на вершине которого еще трепетали последние лучи солнца. Длинные тени от копен и деревьев потянулись по полю; убаюкивая все вокруг, стрекотали цикады; смеркалось. Собака подогнала отбившихся овец к стаду, они окружили пастушку и просительно тянули к ней длинные шеи. Одна подошла поближе и стала лизать ей руку.

— Не все ли равно! Она может вернуться домой и после ужина, зато дождется его. Он придет — придет посмотреть, как она нарядилась… А может, осмелится и перепрыгнет к ней. Вчера вечером ведь до самого лозняка добрался…

Пастух знал, что она его ждет, еще за холмом заиграл на свирели. Песня его вдруг взвилась, переливаясь, и отозвалась в долине. Пастушка встрепенулась. Как увидал он ее с вершины холма, тут же растолкал овец и бросился вниз. Пастушка в венке из алых шиповников сама не заметила, как ее подхватила песня: всплеснула руками, подпрыгнула и лихо закружилась под свирель. Подпрыгнул и он, и оба пустились в пляс — она там, он здесь.

Дремлет равнина, окутанная майским сумраком. Сгрудившиеся стада ждут, когда их погонят домой, притаилась и Тунджа, вошедшая в подмытые берега и обнажившая лозняки, одна только свирель поет-заливается. А двое пляшут и пляшут в лад с нею — словно забыли обо всем на свете.

Наконец он остановился, опустил свирель, и они переглянулись. — Опять она там, опять он здесь! Неужто так и будут лишь издалека смотреть друг на друга… Ведь только что песня словно бы одолела реку, словно бы соединила их…

— Эх, были бы у меня крылья… — Пастух развел руки и взмахнул ими. — Перелетел бы я сейчас этот омут…

— А что если… — он перевел взгляд на Тунджу, которая сонно ползла внизу.

Камни, как зубья, торчат по порогу: он прыгнет на этот, перескочит с герлыгой на другой, так по камням на лозняк…

И, очертя голову, пастух прыгнул на камень, опершись на герлыгу, перескочил через быстрину, дальше с камня на камень, и вот он опять на лозняке. Поднял глаза на пастушку — так смеялась и хлопала в ладоши на другом берегу.

— Досюда легко, а вот дальше как?!

Нет, на этот раз пастух не вернется. Будь что будет! Он опять прыгнул, опершись на герлыгу, и перебросил себя через быстрину на плоский камень, нависший над омутом. Вдруг камень покачнулся, и пастух полетел вниз в омут.

Пастушка вскрикнула: вокруг ни души. Она перегнулась и протянула ему герлыгу. Пастух боролся с водоворотом: вот нога показалась, вот едва поднялась рука — не за что ухватиться. Как только он нащупал герлыгу, он дернул ее, и пастушка не успела и глазом моргнуть, как рухнула в воду.

Водоворот закрутил обоих.

Собаки с берегов бросились к Тундже, а две герлыги поплыли рядом вниз по реке.

Как ушел с рассвета в луга, так едва к обеду вернулся дед Милко. Он было прилег подремать, но когда солнце начало клониться к закату, поднялся — не сиделось ему дома — взял свою палку и опять отправился к косцам. Мита углядела из садика отца, спрятала под передником букетик и пошла между гряд: будто полет цветы… Причудница! Дед Милко свернул вверх мимо подстриженных тополей, словно ничего не заметил: девочка воткнула букетик в косы и, пока старик поднимался по дороге, вскинула коромысло на плечо и побежала за водой.

Хотя она и самая младшая в семье, балованная дочка, ее научили уважать мать и не перечить отцу, — ведь тем, кто не почитает старших и не признает родных, нет и божьего благословения. Всем до последнего сельчанам известно доброе имя деда Милко — он никогда не оставлял без помощи соседа в нужде и не закрывал свою дверь ни перед кем. За это, говорят в селе, и наградил его господь и здоровым потомством и добром. Его нивы, луга, виноградники не окинешь взглядом, не объедешь на коне. В трех поколеньях уже течет его кровь, трех рядов столов едва хватает в заговенье, чтобы усадить его домочадцев. И всех сыновей и зятьев он сам приставил к делу, чтоб они не знали невзгод. Весной, как только зазеленеет лес, они выводят лошадей и разъезжаются по ярмаркам. Каждый едет, куда велено, и делает, что назначено. Дед Милко остается дома и распоряжается. Он знает, когда наливается колос, когда созревает, когда убирать сено… глядишь, явится подрядчик с работниками. Отмолотятся, наполнят амбары, и в плетеных коробах повезут с поля золотистые початки, завалят ими сушильни и дворы. Пойдут посиделки и хоро [3] Хоро — болгарская народная пляска, темпераментная, с притопами и подскоками. Хоро пляшут взявшись за руки, обняв друг друга за плечи или за талию. , пока не облущат кукурузу, а там нальются полупрозрачные, как тающие гра́дины, виноградные гроздья. И снова радость — сборщицы возьмут кривые ножи и корзины, дюжие мужики взвалят на спины полные короба, и в широких сенях из чанов хлынет обильное сусло. Вот тогда, собрав долги, возвратятся из разных мест с полными кошельками сыновья и зятья. — Выходите встречать их, стыдливые молодки, детишки, выходи, старая мать, в переметных сумах каждому привезен подарок. И пойдут застолья, крестины, помолвки, огласится весельем просторный дом.