Петко Тодоров - Идиллии

В своем творчестве Петко Ю. Тодоров выразил извечное стремление человека к гармонии, совершенству и справедливости. Именно поэтому так привлекательны его герои, отдаленные от нас почти на целое столетие, но близкие нам своим непосредственным ощущением правды, добра и красоты.

Любен Георгиев

Едва бойкая горечавка наклонилась к душистому скромнику ландышу, а морозник подмигнул притаившейся за терном фиалке, как из-за скалы показал свой рог злой насмешник месяц. Вся лесная круча застыла в страхе, пока из пещеры не вышла старая колдунья, чтобы сквозь узорчатый плат прочитать его сроки. Пришел черед и поспешившему месяцу испугаться: он побледнел, попятился, словно захотел вернуться восвояси. Тогда вперед выступили звезды — стыдливые, они перемигиваются, улыбаются друг дружке, как юные невесты. Пока они дрожат, мерцают, — смотри! — одна мигнет раз-другой и полетит, провалится сквозь землю. Увидит ее пастух иль путник в пути-дороге — перекрестится: ведь когда срывается звезда, отлетает на тот свет чья-то грешная душа.

Лучше всего вещуньи предсказывают по ним, по звездам. В тот вечер они собирали цветы и травы в глухих, недоступных дебрях, когда одна показала костлявым пальцем: на краю неба задрожала новая звездочка — родился младенец. Три вещуньи тотчас пустились искать его люльку — каждая его покачает и предскажет ему судьбу. Пронеслись они над ровными долинами, над рекой ринулись вниз, — там среди прохладных ущелий приютилось село. Как тихо все дремлет вокруг! Наверху, на холме, в тенистом сумраке сливовых деревьев белеет опрятный домик и дым белым столбом поднимается из трубы. Обновился сегодня старый род, и седовласый свекор заколол на праздник барана для всех родных и домочадцев. Посреди горницы висит люлька, а в ней — первенец, первым сном спящий.

— Дай ему, боже, — остановилась, запыхавшись, над люлькой первая вещунья, — ум и искусность. Дай ему широкую душу — пусть вместит он в нее целый мир божий. Пусть умом обнимет и небо и землю от края до края.

— Дай, — прервала вторая, — дай крепкие крылья его духу — чтобы в прошлое мог возвращаться и в грядущее мог залетать — надо всем подняться, владеть и рядить…

— Пусть так! — оборвала их третья. — Одного он только не сможет: из себя ему вон не выйти. В своей коже он мучиться будет. В небесах будет чувствовать землю. И если даже загниет его кожа, и струпья ее покроют — в ней ему оставаться и опять гнаться за тем, чего не достигнет.

Словно почувствовав это во сне, младенец громко заплакал. Старая бабушка вышла из-за праздничного стола, перекрестила его и опять вернулась к гостям занимать их беседой. А вещуний уж нет — они ускользнули через трубу и снова летят сквозь ясную ночь.

Льет месяц серебряный свет, задумались вкруг дома деревья. Но вот от реки подул ветерок, и низко склонила перистые листья малина, за ней сквозь сплетенные ветви блеснуло золотое яблоко, — и в безмолвии все опять притаилось и задремало.

Три года в сладких мечтах томится тонкая лоза, три года как завладел ее сердцем дуб и она потеряла покой. Красавец дуб — могучий, развесистый, — взглянешь на него — глаз не отведешь. Зимой и летом одет листвою: каждой весной, не успеет обветшать прошлогодний наряд, а уж он опять в новый убрался. И тогда во всем предгорье не найти ему равного.

Догадался дуб, что лоза по нему сохнет, и хоть был высок — еще выше поднялся. Вершиной будто хочет небо мерить, а ветви с утра до вечера все к ней склоняет, и лишь только вдали, за горами, солнце начнет плавиться в вечерней заре, заводит мерную песню. Вмиг затрепещет от слов его лоза, зашелестит и она темными листьями, вздрогнет, прислушается и опять шепчет ответные речи. «Они друг для друга рождены», — вздыхают цветы и курчавые кустарники, любуясь ими. Ведь только радость да ласки остаются от этой жизни! Но есть старая пословица: «Не спрашивай того, кто видал, а того, кто горе знал»… Посмотри, как покачивает макушкой стройная сосна, как молчит в стороне, нахмурившись, явор, а там, в сырой чащобе, старая осина с побелевшей корой — дует ветер, нет ли — все болтает да пророчит недоброе, как первая сплетница в сельской слободе.

То ли сбылись пророчества осины, то ли старая горечавка наворожила — скоро прискучили дубу тихие ночи и тайный шепот. Вскинул он свою вершину, и не достать ее стало взглядом. А лоза поникла, сжалась, не смеет слова молвить, ни протянуть к нему ветви. И все кажется ей: чемерица ли выглянет из оврага — над ней насмехается, красный ли куколь покажется во ржи — ее высматривает. Дубу и дела нет. Распрямил стан, расправил ветви, чтоб каждый, кто из долины вверх поглядит, первого его увидел. Как доподлинный царь: лишь только поутру над лесами взойдет солнце — его вершину первую увенчает золотой короной, а поднимется к полудню на две пастушьих палки — струистая мантия из шелковых лучей окутает его стройный стан; и днем и ночью самый голосистый птичий хор только его веселит и тешит.

Давно за песнями и весельем забыл дуб тонкую лозу, что кляла свои дни под его шатром. Вогнал он корень в сердце земли, раскинул сучья, расправил ветви и закрыл от лозы последний солнечный лучик, чтоб не видать ей больше белого света. Чахнет, вянет лоза, тени от нее уже не осталось… Пока однажды темной ночью изгнанник-гайдук не укрылся под дубом, чтоб развести там костер, и не подсек ее под самый корень. Крупными прозрачными слезами заплакала лоза, проклятье за проклятьем слала она дубу. Чтоб червь сглодал его сердце, чтоб листок за листком увял на его ветвях посреди лета, чтоб высох его ствол, как мощи древнего монаха, чтоб с землей он сровнялся!

Лютые проклятья — не дай боже их слышать от обманутой любы! В то же лето гром небесный сокрушил дуб. Осыпались ветви, зазияли дупла, пропали птички, заглохли песни. Изредка прилетит печальный голубь, опустится на сук, вздохнет раз-другой и, словно и ему станет страшно в этом одичалом месте, опять улетит прочь.