Петко Тодоров - Идиллии

Так шло испокон века. И пока в согласии и довольстве живет семья деда Милко, господь его не оставит. Стар он, но еще крепок и бодр, всех своих детей поднял на ноги и надеется, что бог продлит его дни и он дождется внука и от самой младшей дочери.

Мита еще мала. Только теперь она станет помощницей матери, начнет ткать себе приданое, а когда заневестится — парни будут похаживать вокруг их усадьбы да заглядывать через плетень. — Вон она порхает, словно не касаясь земли, как перепелочка, что трепещет крылышками в пожелтевшей ржи. Не хочется ей наполнять ведра из желоба, хотя отец подвел воду ближе к дому, — побежала наверх к источнику — родник там чистый, как слеза. Тропинка вьется по зеленым лужайкам, в траве пестреют, как легкие бабочки, белые и желтые ромашки, гвоздики, золототысячник, только посмотри… будто самодивы [4] Самодивы — в народных поверьях — волшебные существа в образе прекрасных женщин с длинными распущенными волосами, в легких белых одеждах; живут в лесах и горах, возле озер. их разбросали. А на только что скошенных лугах еще не убрано сено — легкий свежий запах горных цветов наполняет и тревожит грудь. Разрумянившаяся, она поставила ведра на бережок, подошла к роднику и загляделась на свою гибкую фигурку, которая дрожит в воде, зеркальной в тени от кривой дуплистой ивы.

…Да она выросла — уже девушкой стала! Легкие кудри осеняют ее лицо, под тонкими бровями светятся голубые очи, под расшитой рубахой вздымается юная грудь — и вправду девушка! Она вслушивается в переливчатую песню ручья, в безмолвные речи цветов, в тихие вздохи перистых веток — все это ей открылось впервые.

— Заневестится она. Наденет длинную юбку, повяжется по брови большим платком, и уже не с девчонками-подростками будет отплясывать хоро.

Ее ясное лицо еще гуще зарумянилось; она прикусила нижнюю губку и не успела вспомнить о своих ведрах, как с другой стороны, на берегу, заросшем медуницей, появился безусый паренек, который пришел вымыть ложки косцам к ужину.

— Ты одна, Мита?

— Одна, Динко. Пришла за водой… — и стала озираться вокруг, как пугливая птичка.

Сколько раз ей встречался Динко, сколько раз в виноградниках она выпрашивала у него зеленые орехи, чего же теперь застыдилась — не смеет поднять на него глаз. Глядя на нее, и он смешался и забыл, что хотел сказать…

Солнце прибрало из низин золотистую бахрому своих лучей, в листве зашумел вечерний ветерок: заколыхались тени возле них, а в подернутой рябью воде под ивой шаловливо сблизились их склоненные головы и ветви сплели над ними венец. И оба склонив головы, молчат.

Вдруг она вздрогнула и бросилась бежать. Динко проводил ее смущенным взглядом. — Разве кто гонится за ней, что она бежит, расплескивая ведра?..

Наверху, со стороны покоса, показался дед Милко, за ним скрипят телеги, а Мита спешит спуститься в ложбину — не смеет оглянуться, боится, как бы ее не заметил отец.

Говорили ему… В тот вечер мать вышла из кошары с полным ведром молока и остановилась у ворот перед ним.

— Хватит, Косё, хватит играть… И месяц вот-вот взойдет, не к добру это. Не дай бог расхвораешься, тогда не уберечь тебя от соседей.

Прислонясь спиной к верее, впившись взглядом в верхнее окошечко напротив их дома, он все играет на свирели, выговаривает свою песню и ничего не слышит. — Что может сказать ему мать! Она молча опустила голову, подняла ведро и пошла к дому.

Последние немазаные телеги проскрипели за плетнями; по обеим сторонам узкой дороги уже запирают на засовы ворота, — заперла свои ворота напротив и Недина мать.

Вышла его невестка, она кончила доить и тоже уходит.

— Эй, деверек, пойдем, эй. Глянь, как светит месяц, не похоже, что ночь. Колдовская пора, всякое бродит вокруг.

Пастушок опустил свирель, огляделся — в селе уже все попряталось. Только овечьи колокольцы перекликаются в кошарах; напротив, возле Нединого плетня, мерцают светляки, а окошко виднеется наверху из-под лозы, свесившей тяжелые гроздья по белой стене, и внутри скрывается сама Неда и не хочет его знать.

Он еще постоял, пока его не пробудил голос сестры, которая вышла на крыльцо звать его домой.

— Ступай себе, — огрызнулся Косё и опять заиграл.

Все стихло.

Когда осенняя ночь убаюкала село и подошло время первых петухов, окошечко приоткрылось и сквозь ветки кудрявой лозы выглянула улыбающаяся Неда.

Песня смолкла. Пастушок поднял голову и прижался еще крепче спиной к верее:

— Выйди, выйди…

— К кому? Зачем? — рассмеялась она.

— Скажешь мне, почему убежала с хоро. Как пошли, так и вернулись бы вместе. Ведь ты мне обещалась, а сама пошла с ними! И вы еще оборачивались, чтобы посмотреть на меня, посмеяться надо мной…

— Да мы тебя звали, потому и оборачивались, ну? Ты почему не подошел? Ганчо хотел купить тебе халвы… — хлестнула она его так, что пастушок чуть не заплакал, по сдержал слезы.

— Наплевать мне на них: ты спустись и скажи мне…

— А зачем я тебе… Что мне с тобой делать, нянчить тебя, что ли?.. — отрезала она и захлопнула окошко.

Косё процедил сквозь зубы угрозу и сжал кулаки:

— Обманула меня, на хоро при всех посмешище из меня сделала… — он повернулся и пошел через двор к крыльцу, шаги его заглохли в шорохе опавших листьев.

Прошла вся осень, Косё прятался и от товарищей, и от девушек, — все только издеваются над ним. Наступила зима. Заходили по селу сваты, стали играть свадьбы, вслед за другими пошла под венец и Неда… пастуха видели лишь поднявшиеся спозаранку причетник и церковный староста: еще затемно уехал он на санях за дровами. А в Иванов день, в церкви, мать его плакалась женщинам, что он как вернулся из леса, лег вечером и уже не мог подняться.

— То ли его сглазили, то ли еще что, — жаловалась она, — пришел, свалился: и не встает, и ни словечка не говорит…

— Это змея его испортила, молчи однако, — прервала ее соседка Касырка. — То-то, было, как ни загляну через плетень, он бродит ровно шальной по двору. Точь-в-точь как наша поповна. Навлечет он на село какую беду, пожар или еще что…

— Коли пастух играет в такую пору…

— Его свирель всю осень не давала нам спать… — подхватили другие соседки.

С тех пор Косё все хирел, сох, и никто не мог понять, чем он болеет. Из-за него и курицу не резали в доме, и стирать боялись, чтоб не подстегнуть хворь, а то пуще залютует. В эту зиму и шерсть не чесали, чтобы хворь не раздразнить. Наконец стали ей оставлять в углу еду с зажженной свечой, авось насытится и уберется… Все на него косятся, а ему невмоготу сидеть в четырех стенах — и начал он выглядывать в окно. Но и деревья, и кусты оцепенели в снежной морозной стыни; куда денешься!