Петко Тодоров - Идиллии

На другой день белянка огласилась песнями и стуком вальков. В подоткнутых юбках, в рубахах, обтянувших стройные гибкие тела, девушки стоят на быстринах, колотят вальками белые холсты с самого рассвета. И целый день они их белили, расстилали на взгорье под солнцем, опять опускали в воду и опять расстилали и сушили. Поднялся вечерний ветерок, тень окутала долину, послышалось блеянье овец, медленно спускавшихся к селу. Одна за другой девушки вышли на берег и в последний раз вынесли холсты из воды. Все расселись под ивами, дожидаясь, пока они провянут, а Калина складывала выбеленные куски, когда снизу им крикнула подружка:

— Медведя в бочаге купают!

Девушки проворно собрали холсты и бросились туда.

Мальчишки и девчонки целой ватагой скакали и приплясывали возле бочага, распевая песенку:

Медведь с железным кольцом в носу и цепью бултыхался в воде, гладил лапой морду и ворочал глазами, поглядывая то на детей, то на медвежатника, сидевшего на берегу.

— Иди сюда, Калина, иди, посмотри на милого дружка… — девушки расступились, и Калина встала напротив цыгана. Тот поднял лохматую голову и, завидев ее, весь загорелся. Дочка бабки Цены встрепенулась; словно вдруг опомнившись, она крепко сжала холсты на плече и что есть духу помчалась к селу. Ее проводили дружным хохотом.

Сельчане еще трудились в поле, на подворьях кое-где копошились только малые дети, которых не взяли купать медведя, когда Калина вбежала в село. Она ничего не видела перед собой. Как во сне, пронеслась мимо ворот и плетней, на площади свернула, влетела в свой двор и только тогда пришла в себя.

Что же теперь делать? Зачем она убежала… Целый год думала о нем и ждала, а когда пришел — убежала. Чего она боится? А если теперь он, не повидав ее, уйдет? Ой, на этот раз не уйдет. А уйдет — она догонит и пойдет с ним, куда глаза глядят! — Калина бросила робкий взгляд на раскрытые окна — матери не было слышно. Бабка Цена, видно, спустилась к реке поливать огород. Но Калина не посмела войти в дом, схватилась за точеный столбик крыльца и забилась, как безумная.

В это время прошел открывать свою лавку, с вилами на плече, в штанах, облепленных репьями, церковный староста и поднял тяжелую ставню. На свое гнездо, свитое на крыше, опустился аист, на подворьях протяжно заблеяли ягнята. Пора было возвращаться стадам, но вместо звона колокольцев на площади поднялся шум, запиликала цыганская скрипка, в лад ей зазвенела плясовая песенка детворы. Калина опомнилась. Под белой рубахой всколыхнулась буйная грудь, кровь бросилась в лицо, она прикусила губы.

«…Неужто уйдет? Без меня? А матушка?..» — пронеслось в голове, она зажмурилась, круто повернулась и выскочила на улицу. Женщины, кто с вилами, кто с мотыгой, старушки, девушки и ребятня окружили медведя, а тот, поднявшись на дыбы, приплясывал перед медвежатником и под глухое пиликанье его скрипки поднимал то одну лапу, то другую, словно топтался на раскаленном противне.

— Калина!.. — женщины, подталкивая друг дружку локтями, уставились на нее во все глаза.

Вскинув голову над наливными плечами, впившись взглядом в медвежатника, она шла прямо к нему и знать никого не хотела. А тот, как завидел ее, надел медвежью цепь на кол перед лавкой, положил скрипку, шагнул ей навстречу, и оба забыли весь мир — он схватил ее в охапку, вскинул вверх и засмотрелся на ее зарумянившееся лицо.

Никто глазам своим не поверил.

— Эй, дай-ка горшок! — крикнул цыган и подошел к лавке.

— По-цыгански будут венчаться, — испуганно зашептались девушки.

— Да ты, девка, никак, рехнулась! — крикнули женщины в один голос и замахали вилами и мотыгами. — Ради цыгана меняешь свою веру? Где бабка Цена?

— Идите, ищите ее, если она вам нужна, — дерзко усмехнулась Калина, так, что все оторопели. — Мне она уже не надобна…

Цыган вернулся, поднял горшок и крикнул:

— Сколько черепков — столько лет вместе жить! — и изо всей силы грохнул горшок оземь.

— Ну, теперь собирай черепки! — Калина нагнулась. — Сколько, одиннадцать? Одиннадцать лет не будем разлучаться!

Потом он повернулся к какой-то старушке, вытащил из длинного засаленного кошеля пять лир и сказал:

— Возьми, отдай эти золотые ее матери — это выкуп… за то, что ее вырастили. Такой наш закон…

Он поднял бубен и скрипку, подогнал осла, нагруженного двумя корзинами яиц, повел медведя, и они с Калиной ушли вверх по дороге.

Старушки переглянулись и стали молча креститься.

— Поменять свою веру, — промолвила одна, выстудив из толпы, — вот эдак, без попа, без материнского благословения за цыганом потащиться… Господь или град нашлет на нас, или мором нас изведет…

И целых три месяца не выпадало ни капли дождя. Под палящим солнцем потрескалась земля. В пересохших ручьях, подернутых тиной, стонали лягушки, гибнущие без воды, запаршивевшие овцы блеяли на выжженных пастбищах, в селе выли собаки, почуяв беду.

Мало было старой Цене слез и воплей по Калине, еще и соседи стали на нее коситься. Людские злые наговоры и тоска по дочери свели ее без времени в могилу. И однажды утром ее нашли в доме уже окоченевшей.

О Калине с тех пор не было ни слуху, ни духу. Много лет спустя ее встретили огородники в Добрудже — увядшая, сморщенная, она бродила по селам, продавала лукошки и веретена. Давно прошли те одиннадцать лет, отпылали, разъединились их сердца, медвежатник пошел в одну сторону, она — в другую.

Запустел дом бабки Цены… Посреди села стоит он, как раз напротив лавки церковного старосты, а словно бы прячется в бурьяне и стыдно ему показаться в ряду со всеми домами. Девушки, возвращаясь с посиделок, его обходят, стороной проезжают запоздавшие возчики — ночью никто не осмелится пройти мимо. Когда старая Цена кончалась, некому было ее блюсти, кошка перепрыгнула через нее, и обернулась она упырем. Говорят, до сих пор, как станет заходить месяц, в колдовскую пору, какая-то старушка, опираясь на прялку без кудели, бродит одна по одичалому подворью.

У калиток на прощанье перекинулись словами женщины, запоздавшие мужчины разбрелись во тьме, как призраки, и скоро село примолкло в заснеженной котловине, словно утомленное песнями и гульбой на только что отшумевших святках. В корчме остался дед Милан, он один еще мешкал, будто ему неохота было идти домой. Корчмарь вышел опускать ставни: делать нечего, встал и дед Милан и молча зашагал по усыпанной мякиной стежке.