Петко Тодоров - Идиллии

— Не пустила свекровь! А что ему Неда! И зачем понадобилось заманивать сюда все село: он и так свыкся со своей долей. Одиноким был, одиноким и останется. Он не боится одиночества.

Высоко за облаками побледнело небо, и свежий утренний ветерок повеял над горами. Наверху мрак рассеялся возле деревьев, трепет пробежал по верхушкам леса, ветки дрогнули, прошелестели и тут же опять поникли, словно хотели еще подремать. Но время сна уже прошло. Все небо посветлело, утренний ветер подул сильней, деревья стряхнули с себя туманные покровы, и водопад пробудился в ущелье. Над примятой травой, где ночевал пастух, поднялись и застыли недвижно два мака — два заплаканных, налитых кровью глаза; безмолвно смотрели они вниз на поляну. Вон там, под склоном, возле леса, поднялся старик, потянулся, зевнул, и сочный воздух, напоенный чебрецом и мятой, наполнил его расправившуюся грудь. Рядом с ним встал другой, и они вдвоем зашагали, обходя людей, лежавших на поляне, к водопаду. Повсюду просыпались люди; женщины сидя причесывались, дети, которых будили матери, чтобы умыть животворной водой, терли кулачками глаза. Скоро зашумела вся поляна; люди поднялись и задвигались, и притоптанные их ногами целебные травы, чебрец и дикая герань напоили поляну свежим и крепким запахом.

Но еще прежде чем пробудилась поляна, первый сельчанин, опустившийся на колени у скал под водопадом, заметил, что на той стороне мелькнул кто-то в развевающейся бурке. Пока он, зачерпнув воды, освежал лицо, пастух, опять увлекаемый своей бессчастной судьбой, исчез в утреннем сумраке леса. А с поляны к подножью водопада валом валил народ — мужчины, женщины, дети — одни рассыпались по берегу, другие перепрыгивали с камня на камень и опускались на колени, чтобы омыться. А с вершины, с черных скал, между которыми тут и там пробивались чахлые деревца, низвергался водопад. Солнце позолотило его широкие влажные плечи, натянуло струи, как шелковую основу, и по ней засновал уток, вплетая в упругие струи сверкающие золотые нити.

Дом бабки Цены стоит посреди села, как раз напротив лавки церковного старосты. Разве только бешеная собака продерется в лопухи и бузинник, заполонившие весь двор и садик. Над бурьяном чернеют сухие ветки груши, сквозь них видны остатки черепицы на ветхой кровле и торчит над ней труба. Все лето зияют проломы в стенах, дыры, словно в них прячутся упыри, а осенью, когда задуют ветры, повисшие на окнах ставни болтаются и стучат, и стук их отдается по всему одичалому подворью. Внутри, в горнице и сенях, беснуются вихри, бренчат на чердаке, и весь дом трясется от их возни. Но вот смеркается, и затихают сельские перекрестки и дворы. Тогда вихри — кто через дырявую стену, кто через окно — выскакивают из полуразвалившегося дома и носятся по селу. Тут, у плетня, заскулит, словно побитый, один, там, на чьей-то кровле, затреплет ржаную солому другой, все разом налетят на него со всех сторон, закружатся, завоют над селом и, снова собравшись вместе, стремглав ринутся вверх по взгорью.

На взгорье стоит и наш дом. Рассевшись возле очага, мы, дети, робко вслушиваемся в шум вихрей. Они свистят в деревьях сада, с воем огибают сарай, того и жди, что ворвутся к нам через трубу и разметают огонь в очаге. Тогда мы испуганно отскочим назад, а бабушка мигом подбежит, опять сгребет головешки, усядется в своем уголке и… в который раз начнет рассказывать нам о том, как запустел дом бабки Цены.

Горы раскинули мохнатый наряд по кручам и склонам, и с высоты гордо оглядывают его подол, уже расшитый золотом зреющих нив. По лугам и выгонам скачут жеребцы вокруг табунов, стада рассыпались по пастбищам до самых предгорий. И теплым-тепло: на быстринах молодайки отбивают вальками козьи кошмы, нетерпеливые подпаски крутятся возле бочагов, только нельзя нарушать обычай — пока не искупается медведь, никто не смеет окунуться. И почему это так запоздал медвежатник! Сельчане уже отбивают косы возле своих домов, ребятишки забыли про крашеные яйца, припрятанные с пасхи для медвежатника, а его все нет.

Никто в селе не ждал его так жадно, как дочка старой Цены — Калина. Всякий раз, как закричат ребятишки на дороге, выглянет на улицу. Прошлым летом она сама себе не верила, а то и подсмеивалась над собой, но всю зиму сладкая боль сжимала ей сердце, как только мелькнет перед ее глазами цыган с серьгой в ухе. Ляжет ли спать, останется ли она — он тут как тут перед нею; черный ус закрутил, огнем вспыхнуло смуглое лицо, сам медведь, кажется, его боится. А вот она не побоялась, когда все подружки ушли с колодца в тот вечер… Калина нарочно осталась одна, чтоб его дождаться. Что он ей говорил под густыми зелеными липами, она не слышала, только от его речей у нее словно глаза раскрылись, и она окинула взором широкий божий мир, неизвестный дотоле никому в их селе… С тех пор завладел ее сердцем цыган. Зайдет в садик, сорвет цветок, воткнет в волосы, красуется, а думает только о нем. Увидел бы он ее сейчас! Пришел бы к колодцу, отнял у нее букетик, напился бы из ее кувшина! А перед пасхой, когда она сидела на галерее, опершись на резные перила, сердце вдруг затрепыхалось, как пташка, — вот-вот выскочит.

«…Пройдет он селом, посватается ко мне… — руки ее упали. — А матушка? Как матушка отдаст ее цыгану, когда она у нее одна — и за дочь, и за сына? А поп? Все село поднимется против нее… А, пускай говорят, что хотят, — махнула рукой Калина. — А если он побоится посвататься к ней, она сама уйдет за ним!» — И Калина сжала кулаки, словно набиралась сил, чтобы защититься от людских попреков и тяжких материнских проклятий…

И вроде бы сердится она, когда ее поддевают подружки, что дала, мол, медвежатнику напиться из своего кувшина, а он пообещал не добром, так силой забрать ее с собой на будущий год, — и вроде бы сама подзадоривает их, только чтобы про него говорили. Солнце еще не клонится к закату, а Калина с коромыслом на плече уже спешит к колодцу. Спала, стала прозрачной вода в ручьях и в речке у берегов, ивняки оделись листвой, медведь искупался в горах, и девушки с вечера сговариваются:

— Пошли завтра все на белянку [6] Белянка — место на реке, где белят холсты (болг. диал.) . , время приспело.

— Эй, Калина, — задирает подружка дочку бабки Цены, — медвежатник придет, а у тебя еще холсты не белены, и рубашку не сможешь ему подарить.

— А он, мой-то, и без рубашки хорош — не ваша забота! — Калина сжимает зубы, сдерживая смех, и по телу ее пробегает дрожь.