Петко Тодоров - Идиллии

— Ну, прощай, — промолвил наконец он и потянулся поцеловать грубую, косматую отцовскую руку. — Я пойду ве́рхом.

— Доброго тебе здоровья… А я пойду послушаю волынки. Там все село собралось.

И Стоян двинулся вверх по едва заметной тропе. От мороза земля закаменела. Снег хрустел под его постолами, словно что-то крошилось в нем самом, он ступал все тверже, и еще отчетливей слышался хруст снега.

Этим утром еще только заря занималась, как застучали в ворота и пробудили его от сна. Опять пришли самые почтенные крестьяне, уселись на лавке перед домом и стали уговаривать его не отделяться от села. Как им только не надоест повторять одно и то же вот уже несколько дней — каждый, как по писаному, снова завел свое.

Он сын деда Митро. Отец его всю жизнь спал под зеленым буком и за народ и веру в Диарбекире сложил свои кости. Его дружина тогда все пригорье держала в своих руках, ни один нехристь не смел совершить намаза в здешних водах, а если кто из них, бывало, наберется храбрости, захочет заглянуть в наши хижины, с полпути бежит назад, невзвидя света. Геройство деда Митро, его молодечество у всех на памяти, народ его любит. Потому каждый год в Димитров день все от мала до велика идут с плющом и здравцем в церковь, украшают его икону, которую в этот день снимают и ставят у самых дверей рядом с иконой святого Димитрия, как образ воистину божьего человека.

Один не кончил — подхватывает второй и заходит с другой стороны:

— Для того ли дед Митро столько лет защищал село от чужих, чтобы теперь наши негодники его разоряли. Мы не будем слушать ни старосту, ни богатеев — встанем и против начальника и против солдат, если до того дело дойдет. А на худой конец, коли не справимся — подпалим хлеб на нивах и все равно не позволим забрать урожай!

Он все молчал.

— В тебе течет кровь, а в нас вода, что ли? — вспылил самый старый и замахал руками.

— Поднимайся, пока не поздно! Не был бы ты сыном деда Митро — мы бы тебя не просили идти на это опасное дело, но гоже ли, чтобы ты-то отрекся от нас! Был бы жив дед Митро, он сам бы нас повел.

Наконец он встал перед сельскими стариками и отрезал:

— Я вам скажу. Как целых пятьсот лет мы все платили ошур [7] Ошур — при османском владычестве налог натурой на овец и коз (тур.) . туркам, так и я один год заплачу болгарам, а потом посмотрю. Только не уговаривайте меня плясать под вашу дудку и идти против управы. Нахлебались мы с матерью вдосталь и горя и нужды. Кто хочет теперь попробовать, сладко ли это, — пускай идет…

Все нахмурились, встали, самый старый махнул рукой, и они молча вышли, даже не попрощавшись. Остался он один. Хотел было взяться за какое-нибудь дело, послонялся по двору, остановился и словно бы начал оправдываться перед собой:

— До сих пор все они больно много заботились об общей пользе, видно, потому одни землю купили, другие дома поставили, а деда Митра двор до сих пор плетнем не обнесен. Теперь-то все, кому ни лень, чего только не рассказывают о его отце, а ведь знают-то его только понаслышке. У него спросили бы! Отец пошел мир переделывать да устраивать, а дом свой и своих родных не устроил. Тогда небось никто не позвал его к себе, не укрыл, не позаботился о нем, тогда никто его не уважал. А сколько раз чорбаджии грозились спалить их и репу на том месте посеять! Янаки, церковный староста, где ни встретит мать, все ругался: чтоб не смел дед Митро появляться в здешних краях, мол, из-за него от села один пепел останется… Была бы теперь жива мать да захотела бы она открыть уста… Чего только не навидалась и не натерпелась она от односельчан да и от самого мужа! Он — его сын, он не будет чернить отцовское имя, жене своей, и той про это не расскажет, но сам-то знает: однажды ночью отец его так обидел мать, что она целую неделю крошки не могла взять в рот.

Ранний иней обжег землю, холодный ветер-дунаец обнажал лес, и никому не хотелось выходить из теплого дома. Отца тогда где только не искали! Он не смел ни спуститься с гор, чтобы у кого-нибудь укрыться, ни послать за хлебом. Целый день Янаки с двумя чорбаджиями обшаривали их дом, угрожали матери и лишь поздно вечером убрались и оставили их в покое. Еще дымили сырые едкие головни, еще не закипел облупленный горшок и они вдвоем со слезящимися от дыма глазами раздували огонь, как вдруг распахнулась дверь и вошел отец с ружьем за плечами — мокрые брови нахмурены, глаза горят, как угли.

Мать оцепенела.

— Тебя никто не видел? Ведь стерегут на каждом перекрестке…

Дед Митро махнул рукой и сел, скрестив ноги, посреди дома, словно и перед женой хотел показать свою силу и молодечество.

— Собирай на стол, если у вас есть какая еда — голоден я. От ихнего шума и тарарама мы все только с голоду подохнем.

Они сели вокруг низенького стола, он набросился на еду, а мать то на дверь посмотрит, то на него — и вся дрожит.

— Пять тысяч грошей [8] Грош — монета достоинством в двадцать стотинок (пятая часть лева). , пять тысяч обещал паша за твою голову, ты это знаешь?

— Хватит скулить! — оборвал ее отец. — Раз обещал пять тысяч грошей, ступай к Янаки, хоть тебе бакшиш [9] Бакшиш — денежная плата за услугу (тур.) . достанется! На днях вот так спустился к своей жене Дончо, она его встретила, накормила, напоила, а как только он лег и заснул, утопила его пистоли в воде и сама пошла и впустила турецких сейменов [10] Сеймен — турецкий солдат на полицейской службе (тур.) . . Надоело ей, говорит, запирать ворота днем, а отпирать ночью — ни в женах жена, ни во вдовах вдова…

Баба Митровица взглянула на мужа из-под бровей, да как полились у нее рекой слезы из глаз, молчит, слова не может сказать. Так он ей отплатил за то, что она одна везла на себе и дом и работу, за то, что тревожилась о нем днем и ночью и сносила укоры родных и соседей. А он знать ничего не хочет: скривил рот в усмешке, сунул кобуры под подушку, бросил на постель ружье и завалился спать.

Мал еще был тогда сын деда Митро, но до сих пор это воспоминание тяжелым камнем лежит у него на сердце, и ни вздохом его не поднимешь, ни годы его не свалят. Матери своей он никогда не сможет забыть!..

Ни дед Митро, ни кто другой, один только он знал и понимал ее. Отец столько раз доводил ее до слез, так неприязненно косился на нее, будто и ей не верил. А когда его схватили сеймены, зарыдала, запричитала Митровица, живого оплакала своего мужа… Тогда уже все село взяло их сторону, потому что опять стали делать набеги черкесы [11] Имеются в виду болгарские черкесы, выходцы с Кавказа; во время османского ига жили в горах и делали набеги на болгарские села. ; налетели на соседнюю ярмарку и увели несколько девушек. Как узнал про это дед Митро, подстерег их еще в горах на круче, отбил девушек и никто не посмел дотронуться до них, но на ярмарке стражники схватили его самого. Когда узнали, что его сошлют в Диарбекир, все, кто помоложе, пришли утешать мать. Пустим-де поднос по церкви, чтобы избавить вас от нужды и невзгод… Янаки, церковный староста, уже умер. Общинные дела взяли в свои руки люди, вроде бы готовые всем пожертвовать для народа. Но их посулам век был недолгий: пустили на двух праздниках поднос по церкви — сперва собрали пятнадцать грошей, во второй раз едва семь, а когда на третий праздник пошел сын деда Митро к молодому церковному старосте, тот пожал плечами: «Что я могу сделать, если никто ничего не кладет — у каждого, будто змея в кошельке».