Петер Илемницкий - Избранное

— Был здесь Шимон? А что делается в бараках? — спросил я у Розки. Только теперь я спохватился, что все дела в лесничестве плывут по течению, сами собой.

— Шимона не видала. А в бараке всего-то несколько человек… Ну а что там, внизу? Я даже по телефону не могла дозвониться…

— Интересно, как ты могла бы дозвониться? — ответил я жене. — В деревне все вверх тормашками полетело. Поговаривают, будто немцы на нас идут… так мужчины заблаговременно мобилизуются. Добровольно.

— А ты как? — затаила дух Розка.

— И я думал идти… Безак меня отговорил… Будешь, говорит, здесь нужен.

Распространяться на этот счет не хотелось. Мне казалось как-то не совсем честным сидеть дома, когда другие добровольно оставляют свои семьи, но разве мог я противиться решению Безака?

— Партизан, на мой взгляд, прибавляется… — заметила жена. — Некоторые перебрались из-под Вепора на Болото. Вчера вечером сюда приходили. Потом ушли напрямик через лес… будто на работу. С ними и Дюро был.

«Ага, видно, руки чешутся, — подумал я. — Так и тянет их к железной дороге». Всюду только и было разговоров что о партизанах, которые нападают на немецкие военные транспорты, разрушают железнодорожные пути, препятствуют переброске военного снаряжения.

— Значит, и наши? — спросил я скорее самого себя. — Далековато что-то, и дорога скверная…

— Напрямик через лес везде одинаково, — ответила Розка. — Дюро не заблудится.

После беспокойных и напряженных дней тишина и мир в родном доме подействовали на меня как лекарство.

Я пошел на склад узнать, сколько древесины отправлено вниз на лесопилку, заглянул и в питомник на старой лесосеке, где рядки посадок были хорошо выполоты и окопаны, осмотрел починенный мостик через ручей и наконец забежал в барак.

На нарах отдыхало несколько парней, девушки готовили ужин.

— Стало быть, мобилизуется народ… — рассуждал старый Кмошко, глядя в потолок. — Говорите… мужчин много ушло?

— Много. И сдается, еще пойдут.

— Эх, скинуть бы с плеч лет с десяток, и я бы ушел. Меня хоть и покалечило в свое время и кость у меня срослась неправильно, а все равно пошел бы.

— Неважно бы вы там плясали, Кмошко, — пошутил я. — А впрочем, плясать под эту музыку каждому место найдется.

В тот вечер удовлетворить любопытство Розки я так и не сумел. От усталости глаза у меня слипались, и едва я лег, как заснул, слава богу, как убитый.

На другой день вспомнил, что давно не слушал известий иностранного радио. «Алло, говорит Лондон… Алло, алло, говорит Москва». Ах ты боже мой, я ни о чем больше не думал. Опять высчитывал время, опять ловил волны и усиливал звук, чертыхался и менял батареи, когда в приемнике трещало или свистело.

На Западе никак не хотели раскачаться. Русские все еще стояли в предгорьях Карпат, и весь мир, затаив дыхание, ждал, что они предпримут.

А, вот! За границей появились свежие новости о том, что делается у нас. Сообщалось о волнениях под Татрами, и в Турне, и на Погронье, передавали о результатах партизанских диверсий, о передвижениях войск, о концентрации немецких сил на границах, призывали остерегаться измены.

«Расправляйтесь с режимом предателей! Создавайте местные Национальные комитеты!» — слышалось из громкоговорителя.

Ну, так у нас все это и началось — и волнения, и неподчинение начальству; на правительство мы уже плюнули, Национальный комитет заседал публично; партизаны, а с ними и наши ребята делали свое дело, как я понял со слов Розки.

У нас, по крайней мере, все шло своим чередом. Только кое-чего не хватало — мы все это чувствовали, — какого-то ветра, который раздул бы и объединил разрозненные огоньки, не хватало какого-то сигнала, руководящего призыва. Трудно сказать, что тогда нужно было.

Просто мы обогнали других… и нам уже невтерпеж было ждать, пока и до нас дойдет.

Два дня я промаялся дома, почти не отходил от приемника и все звонил Янко Крайче в лесную контору, чтобы он не забыл извещать меня обо всем, что делается. Только телефон часто звонил попусту, в то время Янко Крайча и сам не знал, быть ли ему в конторе или внизу в деревне, и я в своем уединении был куда нетерпеливее и беспокойнее, чем старая собака.

Прошли эти два дня, и я почувствовал, что должен снова повидаться с людьми.

Тут я вспомнил обращение Национального комитета, выбрал из своего оружия винтовку постарее — отличную штуку, переделанную из солдатского карабина, вдобавок решил отдать еще пистолет крупного калибра, пуля которого могла здорово продырявить брюхо любому недругу или швабу. «Доброе оружие, ну да уж ладно, куда ни шло, — думал я, — пусть у нас будет такая милиция, которая за себя постоит».

Совсем стемнело, наступил вечер. Надя давно спала, а мы с Розкой сидели в кухне за столом. Я вынул из ружья затвор, разобрал его и на совесть, точно новобранец, смазал каждую часть, протер ствол изнутри, чтобы не осталось ни пятнышка. И пистолет разобрал, проверил пружину и предохранитель; магазин был в порядке, и все отлично действовало.

Было это, хорошо помню, в воскресенье. На другой день утром я собрался в дорогу, с двумя ружьями через плечо, с небольшой «пушкой» у пояса, из которой выстрелить было страшно. Я ждал только поезда на узкоколейке, хотя вовсе не был уверен, что рабочие выйдут на работу.

Вдруг на дворе залаяли собаки. Судя по их дикому лаю, по тому, как они рвались с привязи, надо было ждать необычных гостей. Да чего там испытывать ваше терпение? Скажу напрямик: это пришел старший Козлов с двумя товарищами. Они влетели как ветер, потому что очень спешили.

— Знаешь, что сегодня под утро случилось в Мартине? — закричал Иван.

Мы и вправду ничего не знали. Но он, хоть и не мог не заметить нашего любопытства, не счел нужным сообщить подробности, а прямо закричал:

— Знай: это сигнал! Настало время действовать!

Только потом, приведя в порядок мысли, он более связно стал рассказывать о нападении на немецкую военную миссию, которая перебиралась из Будапешта в Берлин. Как ни взволновало его это событие, огромное значение которого он сразу понял, он все равно не сумел бы передать подробности: сам знал только то, что было в кратком сообщении партизанского штаба.

Но, сказано: умному довольно намека. Право, не хочу бахвалиться и корчить из себя умника, но должен сказать: мы и из такой короткой весточки поняли, как в Мартине муку смололи.

Мы так и видели спесивых немцев в отдельном вагоне, под охраной пулеметов, автоматов, револьверов и гранат. И все-таки они оказались не сильнее безоружных «марионеток». Не пошло им впрок богатое вооружение, самомнение и спесь! Мартинские железнодорожники взяли да и остановили поезд — и дальше его не пропустили. Что оставалось делать немцам? Они явились к начальнику станции, и там им в присутствии партизанского командира Суркова, переодетого в форму железнодорожника, заявили, что русские диверсанты разрушили путь, хотя в этом не было ни на грош правды.