Петер Илемницкий - Избранное

Можете себе представить, тяжелая то была минута. Люди уже видели себя перед небесными вратами… Но тут подходит к командиру один из тех, которых немцы завербовали по чужим странам — позже я слыхал, будто это был какой-то словенец — и начинает убеждать командира, что у них, в Югославии, у многих крестьян есть хижины по горам и так далее.

Ну, не знаю, то ли хорошо в тот день выспался командир, то ли впрямь осталось у него в сердце что-то человеческое, только он смягчился — правда, лишь наполовину.

— Все это сжечь! — И он повел рукой, как бы сметая с лица земли все постройки на Кичере.

Ну, сами понимаете, что тут последовало. У мужиков сердце дрогнуло, женщины на колени попадали, дети разревелись. Напрасно! Немцы рассыпались по Кичере, и вскоре деревянные строения запылали, как свечки.

Какой тут поднялся плач! Какие причитания и жалобы! Ах ты, боже мой… Одежда, припасы — сгорело все дотла, и ветер вместе с дымом пожарищ развеял надежду на пристанище… Будут вспоминать об этом пожаре партизаны морозными ночами…

В тот же день, когда сожгли Кичеру, другой немецкий патруль появился в лесничестве в Шалинге. А в нашем лесничестве в это самое время подполковник Шукаев напрасно ждал возвращения Янко Латко. А часовые, расставленные от Большого Болота до Вепора и Кичеры, то и дело докладывали о перестрелках или пожарах.

— Ясно: жгут все, что может служить укрытием для партизан, — сказал Шукаев. — Покоя нам теперь не дадут, будут сжимать круг… А я должен сохранить в целости свое соединение. Должен избегать потерь… Что ж, еще разок перекинемся с ними в карты — и уйдем…

Когда Шукаев решил еще раз перекинуться с немцами в карты, он, наверное, и не подозревал, какая ему представится возможность. В один из следующих дней — надеюсь, вы меня извините, если не вспомню точной даты, — Шукаев сидел в кухне, играя с маленькой Надей, которая его очень полюбила; тут Адам Панчик соскреб с сапог грязь перед дверью и вошел в дом.

— Сообщение для вас, подполковник!

— Слушаю, — отозвался тот, еще более скупой на слова, чем Адам.

— В Полгоре, за той горой, до восьмисот немцев. В деревне все замерло, и они чувствуют себя в безопасности. У них много оружия и припасов. Сдается мне… надо бы их пощекотать.

Подполковник, казалось, пропустил мимо ушей последнее замечание, но сообщение принял с благодарностью.

— Спасибо, товарищ. Подумаю. Припасы нам нужны.

Вот и все, что он сказал.

Он явно знал Панчика, однако не в его характере было принимать все на веру или легкомысленно открывать свой замысел до того, как он созреет…

Панчик ушел, а Шукаев снова подозвал Надю и стал качать ее на коленях. Надя смеялась, хлопала в ладошки и чувствовала себя на седьмом небе, а подполковник в это время думал совсем о другом. Он сказал:

— Трудные времена настают. Деньги кончились, припасы кончаются… А продержаться надо. Я разослал воззвания по деревням.

Видно, его одолевали большие заботы. Да и как же иначе? Не шутка — отвечать за стольких людей!

Вскоре после этого они совершили знаменитую свою вылазку против гарнизона в Полгоре. Пробрались с вечера, ликвидировали часовых — тррр! Напали врасплох, на сонных! Ох, и потрепали же они немчуре чубы! Сражение шло всю ночь, всю ночь трещали выстрелы, и многие из швабов, «павших за родину», предстали перед святым Петром в одном исподнем. К утру отряд щукаевцев с богатой добычей отошел на Фабову Голю и на Хлпавице, скрылся в лесистых горах, где он был в безопасности, — но сколько таких экспедиций могли они совершать? Чтоб удержаться вместе, не дробиться, не распылять своих сил понапрасну в области, густо занятой неприятелем, им приходилось оттягиваться в такие места, где их никто бы не беспокоил, где они были бы единственными хозяевами. Делать вылазки, нарушать коммуникации, препятствовать снабжению немцев там, куда приближался фронт, — и снова назад, в надежные леса, в горы, где могли царствовать они одни да орел над ними. И в скором времени подполковник Шукаев сказал мне:

— Вы нам хорошо помогали, заботились о нас, показывали тайные тропки… Спасибо большое за все. Завтра простимся, и вы проводите нас к Мураню.

«Эх, — подумал я, — судьба им не очень-то благоприятствовала. Сколько преодолели, пробились через горы к нам, — да поздно, не пришлось им повоевать здесь как следует. Пришли с Мураньского плато и теперь туда же возвращаются… Да что ж, дороги их — то прямые, то извилистые… но подполковник Шукаев знает, что делает! Ах ты, жалость какая…»

Когда Шукаев сообщил мне о своем намерении, заявился к нам неожиданно Стрмень, отец Мишко. Мы с Шукаевым стояли уже на крыльце, и Надя, которую он держал на руках, теребила его бородку. Вдруг видим, останавливает Стрмень своих волов перед домом, слезает с повозки и — к нам. И хоть Шукаева он видел впервые, тотчас понял, с кем имеет дело, и говорит ему:

— А я вам письмо принес, подполковник.

Шукаев вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и буркнул:

— Вот глупость! Зачем было писать? А если б тебя с этим письмом схватили? Главное дело, ты нам одного вола даешь. — И, обращаясь к своему адъютанту, добавил: — Напиши ему расписку.

Сказал он это, конечно, по-русски, и, хотя в русском языке слово это звучит совсем не так, как на нашем, Стрмень сейчас же понял, что он сказал. Посмотрел он на командира, на адъютанта, потом на меня, и взгляд его был какой-то растерянный, порхал, как бабочка. Видно, другого вознаграждения ожидал Стрмень.

— А расписку оставь лучше здесь, в лесничестве, — посоветовал ему Шукаев, подписав бумажку. — Придет время, возьмешь ее и по ней получишь, что следует. Немецкие часовые тебя не останавливали?

— Нет. Они подальше стояли. Пробрался… А насчет расписочки-то…

Ах, чтоб его! Опять в нем проснулось старое скупердяйство! Недоволен был, видите ли!

Хотя собственный сын пристыдил его до того, что Стрмень даже добровольно вступил в отряд милиции и служил верно, хоть и подчинился он приказу Лищака, и поехал в лес вроде по дрова, чтобы передать вола партизанам, — не в силах он был подавить свою натуру и скрыть разочарование, когда ему вручили бумажку, такую необычную купчую…

Я-то сразу понял, в чем загвоздка! Денег? Да нет, не сказал бы я, что прежде всего ему хотелось денег… Скорее, стало ему чего-то жалко, и что-то вроде суеверного страха охватило его. Ведь как бывало, когда он продавал со своего двора скотину? Вырвет, бывало, клок шерсти незаметно для покупателя, бросит на землю — чтоб счастье не продать. А зажав в кулак денежки, согреет их дыханием — чтоб не разлетелись. После же, когда в трактире пили магарыч, всякий раз отольет несколько капелек — в жертву таинственным силам, чтоб не наводили порчи и разорения на хозяйство… Так делывали и отец его, и дед. И надо сказать, до сих пор ладно жили Стрмени, горе-злосчастье обходило их стороной.