Петер Илемницкий - Избранное

— Боюсь, погубят они всю деревню, — твердил Цут. — Где нашим перехитрить немцев!

— Да нам-то с какой стати страдать? — возмущались они.

Спрашиваете, откуда я это знаю? Вам странно, что я повторяю их речи слово в слово, хотя сам с ними не сидел и карты не мусолил? Да, господи же, ясно откуда. Не говоря о том, что не только стены, но и ребята Лищака имели уши, не забывайте, что господа эти сами пускали слухи в народе. Им нужно было возбудить недоверие в людях, поколебать их решимость и встревожить их. И хотя делали они это тайно, с превеликим коварством, Безак решил дать им но рукам. Собрав членов Национального комитета, он высказал свое мнение и предложил:

— Надо дать этим людям понять, что мы видим их черные души насквозь. Надо открыто заявить, что мы им не доверяем и не собираемся с ними шутки шутить. Пусть знают, что их ждет.

Ну, такое предложение приняли с большой охотой!

И вот Цуту, бывшему старосте Шимчику, Гамаю, Добричке и еще кое-кому разослали официальные письма, отнюдь не похожие на любовные записочки. Что там написали? Сейчас скажу:

«Красная Армия стоит у порога, — было там написано вполне вежливо. — Близок день расплаты. Об измене не помышляйте! Если кто из вас хоть пальцем шевельнет — тут ему и конец. Смерть фашизму! Да здравствует свобода!»

У храбрых адресатов, конечно, душа в пятки ухнула, залезли они на печь, не решаясь и пикнуть. Двое даже прибежали к Лищаку, и, заломив руки, запричитали:

— Да господи! Что вы против нас имеете? Чем мы против вас провинились? Не одна ли во всех нас кровь?

Начальник милиции так им ответил:

— Кровь крови рознь! Ваша-то малость подпорчена…

И, пригрозив им виселицей и адским пламенем, отправил их по домам.

После такого предупреждения в деревне воцарился мир. Она была отрезана от мира, и засыпал ее глубокий снег. Казалось, никто о нас не знает, все нас забыли и мы в тихости дождемся того благословенного дня, о котором все мы только и мечтали.

Ах, какое это было заблуждение!

Ну да, все шло у нас своим чередом, по улицам ходили милиционеры, Тоно Фукас выставлял часовых по окрестным выселкам, это так… Да ведь немцам в городе спать не давала загадка: отчего не возвращаются их разведчики?

И вот однажды, а было это двадцать первого января, в деревню нашу словно гром с ясного неба ударил. Вы сами учитель и сумеете представить себе то, о чем я вам сейчас расскажу.

Мишко Стрмень, этот примерный ученик, о котором не раз уже заходила у нас речь, вертелся дома без дела, мешая взрослым.

— Ах, чтоб тебя! Ты чего уроки не делаешь? — прикрикнул на него отец. — А ну марш за дело и не вертись под ногами!

Мишко опустил ушки и поплелся к окошку, где на подоконнике лежали его тетрадки. Его охватил ужас при виде арифметических примеров, которые ему предстояло решить, и он все зыркал глазами к печке — там отец натирал конопляную веревку и правил воловью упряжь. Через некоторое время отец пошел на двор и еще с порога сказал:

— Я к соседям, за матерью. Смотри, не натвори тут чего! Как вернусь, покажешь урок.

Ну, что тут рассказывать? Сами знаете, каковы эти невинные деточки. Стоял Мишко у окна, ерошил свои растрепанные волосенки, слюнявил карандаш да силился проникнуть в тайны арифметики, но ничего у него не получалось. Перед глазами его плясали немыслимые примеры:

35 + 17 =

47 + 26 =

54 + 38 =

Да что вы хотите, Мишко только-только восемь стукнуло, а в те времена дети много пропустили занятий в школе, и теперь пани учительница — бррр! — требовала, чтоб ребятишки разом усвоили всю премудрость.

А у ребятишек-то было совсем иное на уме. Нет, я говорю не о сокровищах в их карманах, о бечевочках, перочинных ножичках, гвоздях и ключах, из которых можно было здорово стрелять горошинами! Я имею в виду то, о чем все они тогда думали: о партизанах да военных приключениях. Разве не маячили перед их глазами ежедневно часовые, которых Тоно Фукас высылал в деревню из Медведёва, не разглядывали они разве венгерских перебежчиков, удравших от немцев и поступивших в бригаду?

Вот и теперь, пока Мишко терзал свою взлохмаченную головенку сложением, за окном, в которое он то и дело выглядывал, прохаживался перед лесной конторой часовой. Ах, как хотелось Мишко подойти к нему, потрогать винтовку, спросить о том о сем… Да куда! Часовой был венгр, это Мишко уже знал; он был венгр, а венгра поди пойми! Оставалось только снова приняться за уроки…

Двадцать семь да тридцать будет пятьдесят семь, а пятьдесят семь и восемь будет… будет…

Ах, черт! Мишко был уже близок к решению, да вдруг возьми и выгляни в окно. Господи! Что случилось? Куда подевался венгр?

Прижался Мишко лицом к стеклу, так что носишко расплющился — и видит: какие-то люди обступили венгра со всех сторон, толкают его, дергают, орут, — в общем, судя по всему, плохо кончится это дело! Еще бы — их десять против одного, вооружены до зубов, и хоть серую свою форму содержали они в порядке, форму венгра готовы были разорвать в клочья, да вместе с телом…

Тут уж Мишко, естественно, и думать забыл об уроках. Сердчишко-то так и екнуло! Но никто никогда не объяснит, а тем более он сам, как это он сообразил, что побудило его — пока на улице происходил весь этот шум и гвалт — выбежать из дому, мышонком проскользнуть проулком между домами — и бегом к лесу!

Куда он бежал? Господи, да ясно куда! Шмыгнул к опушке, увязая в глубоком снегу, а добравшись до места, где немцы его уже не могли видеть, спустился к дороге. Снегу было выше колен, местами даже до пояса, снег забился ему в сапожки, но Мишко бежал, бежал словно обезумевший, бежал на выселки, где по домам прятались солдаты и партизаны.

Скорее всего именно страх не давал ему передохнуть — страх, что будет дома. И Мишко, раздвигая сыпучий снег, перепрыгивая через сугробы, совсем уже задыхался и временами, свалившись в ледяной пух, метался в нем отчаянно, как подстреленная птичка.

Но он снова поднимался! Поднимался — и бежал дальше…

Никогда еще он так не бегал. И никогда еще эта знакомая дорога не казалась ему такой бесконечной. Бедняжка! Он уже совсем выбился из сил… Уже и ноги не двигались… Господи, когда же доберется он до первого дома?

Ну, еще немножко! Еще несколько шагов!

И он вскакивал снова, и снова падал в снег, и вставал, и бросался вперед, но когда завидел он первую хату выселок, силы вовсе оставили его, ноги его подломились, и Мишко, раскинув руки, свалился посреди скользкой дороги.

К счастью, в той первой хате расположились партизаны, и у окна сидел их часовой. Увидев упавшего мальчика, партизаны выскочили из дому и бросились к нему.

— Что с тобой, парень? В чем дело? — заговорили все разом, поднимая бедняжку. — Ты чего прибежал?