Петер Илемницкий - Избранное

— Слыхал? Партизаны, что на Болдишке, опять взорвали железную дорогу…

— Знаем, — ответил Лищак. — Так и надо. Нарушить снабжение немцев… и затруднить им отступление. Пусть русские побьют их как можно больше.

Зашел я к Панчику, Адама в доме не было.

— Около хлева он где-то, — сказала его жена. — Позвать?

В этом не было надобности, я сам пошел к нему. И вот между двумя поленницами во дворе застиг я двух многообещающих сынишек Адама. Целиком занятые наблюдением за чем-то, они показывали друг дружке в сторону хлева. Я остановился, спрятался от них в ту самую минуту, когда старший — а ему и шести годочков не было, — повернувшись к младшему, с очень важным видом пригрозил ему:

— Смотри мне, малый! Не вздумай что-нибудь выболтать!

Со смеху лопнешь, услышав такое! До чего же строгий да важный! Видно, отец загнал их на печь, а они пробрались тайком сюда и спрятались, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Что же между тем делал их отец?

Раскидав навозную кучу, сбоку от нее он копал яму. Небольшую такую, узкую, продолговатую, — мне и головы ломать не пришлось, зачем она. Достаточно было вспомнить разговор с Лищаком о том, что вечером оружие перенесут, — а куда, напрашивалось само собой.

— А трудно зимой землю копать, верно? — говорю я Панчику, не выказывая и намека на интерес. — Затвердела земля-то.

— Потому и копаю под навозом — так еще ничего, — ответил он.

Видите, и он ни словечком не проговорился. Потом, не прекращая работы, спросил:

— По что пришел?

— Да за чепухой, — отвечаю, — честное слово, Адам, за чепухой. Жене имбирь понадобился…

Глянул он на меня снизу, засмеялся и стал копать дальше.

Теперь вы, поди, хотите, чтобы я подробно описал вам, как проходило у нас рождество, как справляли праздник люди в деревне и как — партизаны в лесу. Только этого вы от меня не дождетесь.

Если это важно для вашей работы, отошлю вас к другим источникам. Кроме того, пришпорьте-ка собственную фантазию, пускай и она поработает. Я же считаю важнее рассказать вам о том решении, которое было принято в канун праздника, — оно-то и было тем родником, от которого пошли потом все наши дальнейшие дела.

Если жена моя думала о пряностях, то у меня, естественно были совсем другие цели. Мне хотелось принести в бункер вести о том, как встретили в деревне возвращение Безака, да рассказать, на чем порешили наши люди, потому что, надо вам сказать, вечером того же дня они созвали собрание в трактире.

Когда я пришел в трактир, распивочная была уже полным-полна. Безак, надо сказать, ничего не хотел навязывать людям. А так как речь шла о деле военного характера, то он пригласил поручика Фукаса и нескольких его товарищей по бригаде. Рядом с Фукасом сидел даже какой-то незнакомый человек — впоследствии оказалось, член партизанского штаба, — тоже со своими. Нет нужды упоминать, что был тут и Робо Лищак с верными своими ребятами. Словом, собрались все наши вооруженные силы, — ведь даже те, кто не числился ни в каком отряде или части, все равно скрывали оружие по сараям.

— Граждане, товарищи, — начал Безак свою речь, — мы стоим перед серьезным решением. Фронт приближается. Нам пока не известно, когда это будет, но мы обязаны подготовиться. Мы знаем, какая судьба постигла деревни, которые немцы объявили партизанскими; знаем, как поступают немцы с деревнями, в окрестностях которых кто-нибудь хоть раз выстрелил по швабам; поэтому я вас спрашиваю: хотите ли вы впустить отступающих фашистов в свою деревню и отдаться на их произвол? Никто из нас не сомневается, что им известно о наших вооруженных силах, и пусть никого не вводит в заблуждение то, что пока они нас не трогают. Не беспокойтесь, они уж найдут время и для нас! Кто может поручиться, что во время отступления немцев у нас не завяжется бой? Господи, ведь мы друг друга знаем! Полагаю, у всех нас зачешутся руки… Хотя бы от радости, что по пятам за немцами идут русские, не один из нас поднимет пальбу… Но в таком случае, как знать, может, худо нам придется. Пойдут расстрелы, поджоги и все прочее… Разорят дотла!

— Что же тогда делать? — раздались голоса.

— Закрыть все дороги к нам, — посоветовал Тоно Фукас. — Устроить завалы — тогда они хоть с артиллерией не пройдут.

— Не так-то это просто, — усомнился кто-то. — Они, гляди, будут патрули высылать…

— Это уж предоставьте нам, — махнул рукой партизанский командир. — Важно, как вы решите: пускать их или нет?

Ну, выбор был не очень затруднителен. Все не так давно испытали на себе ласку немцев, так кому же хотелось снова попасть к ним в лапы? Кто хотел бы увидеть, как его дом обращается в прах и пепел? Нет, нет, наши не дураки!

Стало быть, нечего и говорить, какое было принято решение. Оно было совершенно естественным.

Только прошел главный праздник, наши мужики начали валить деревья на дорогах. Да, это были уже совсем другие времена — не то что в ту пору, когда тут лютовали фашистские гады! Веселее стало: люди наши и партизаны дружно валили огромные деревья, осматривали укрепления, построенные до прихода немцев, трудились изо всех сил, мороз — не мороз, снег — не снег, хотя бы и было его по пояс.

Ребятишки не успели допеть колядки о трех царях, как дело было сделано: мы были отрезаны от всего мира, и образовалась у нас, как бы сказать, собственная республика с революционной властью во главе. И если б Лищак со своей командой не исполнял обязанности министерства внутренних дел, он смело мог бы назваться министром узкоколейки! Видите, мы были не лыком шиты…

Но чтобы нам не обманываться насчет того, будто достаточно перекрыть дороги, и все будет в порядке, — случилось то, чего и следовало ожидать.

Примерно в середине января немцы отправили к нам из города небольшую разведку. Тут-то и сказалась предусмотрительность партизан. Разведчиков, в которых наши засеки пробудили немалое любопытство, тихо-мирно взяли в плен и отвели в штаб. Не спрашивайте, что там с ними сделали. Наверное, нашлось бы какое-нибудь объяснение тому, что больше мы об этих немцах никогда ничего не слышали.

Вскоре точно такая же судьба постигла и вторую группу немецких разведчиков.

Это, конечно, не могло остаться в тайне. Да никто и не старался этого скрыть. Людям было совершенно ясно: ничего не поделаешь! Если мы не хотим пускать немцев к нам, нельзя позволить никому из них вернуться.

Если я теперь скажу, что были такие, кто осуждал наши меры, то вам нетрудно будет отгадать, кто это был. Конечно, лавочник Цут, потом — Гамай, который так и не убрался в Братиславу, да еще два-три немецких прихвостня; они собирались по вечерам за картишками и заводили такие разговоры:

— Совсем рехнулся народ! Слыханное ли дело — позакрывать все дороги? Только сумасшедший может помыслить об отпоре такой силище…