Петер Илемницкий - Избранное

Тут уж начинаются ужасные истории, страдания и слезы «учеников» — маленьких, голодных, оборванных мальчишек, которых матери-вдовы отдают «в люди» к дротарам-хозяевам, чтобы они с детства зарабатывали себе на хлеб, учились дротарскому ремеслу, а там, глядишь, и домой принесут какой-нибудь грош.

Участь учеников всем была хорошо известна: они возвращались в деревню до того изголодавшиеся, заморенные, что на них было больно смотреть. Все знали, что ремеслу их не учат, — в этом не было никакого смысла, ведь само ремесло погибало, а несколько мышеловок, висящих на ремне через плечо мальчика, служили не для продажи, а для обмана властей, которые проверяли разрешение на торговлю вразнос. Все знали, что никто из этих ребят денег домой не принесет, потому что хозяин каждый вечер отбирает у них все, что они насобирали подаяниями, а если денег мало, то еще и прибьет.

Все хозяева плохи — один в меньшей, другой в большей степени. Но нужда еще хуже, и поэтому каждая мать надеется, что отдает сыночка такому дротару, который лучше других. Всякий, кого держат ноги и кого не может прокормить поле, должен идти на заработки.

Сотни учеников каждый год идут «в люди», чтобы с детства познать жестокость мира и научиться его проклинать…

Вот почему никто в деревне не удивился, когда Гущавы отдали своего четырнадцатилетнего Ондро в ученики. Осенним днем пришел к старому, истерзанному жизнью Гущаве дротар Канитра; посидел немного в душной избе, покурил и наконец сказал:

— Отдайте мне Ондро в ученики… парнишка он шустрый, это ему не повредит. Пусть попробует… смолоду.

Сам Канитра был из дальней деревни, но Гущава его немного знал: не зря же в местечках устраиваются торги и ярмарки. Как говорится, гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся. И Гущаве тоже уже приходилось несколько раз встречаться с Канитрой. Он ему казался человеком степенным и добрым, и, хотя предложение Канитры застало его врасплох, Гущава не стал отказываться.

— Оно… пожалуй… было бы неплохо.

Зато жена сначала уперлась. Пускай заедает нужда, пускай на гумне и в погребе пусто из-за неурожая, пускай облагают любыми налогами, а судебные исполнители лезут и в дверь и в окно, — она мать, и Ондро ее сын.

— Ведь он совсем ребенок! Как же… с таким…

— Со мной много таких по свету ходило, — пробует убедить ее Канитра, — были и поменьше. Ведь вашему же четырнадцать! Нечего ему бездельничать. Вы мне его сейчас дайте… а на пасху мы вернемся, и, глядишь, он вам еще деньжат принесет. Ведь вам надо… не отказывайтесь, когда дают.

Ондро было все равно. Пока о нем шел разговор, он стоял у печи, грелся — прозяб на улице. На его худом теле, правда, висели рубаха и широкие, обтрепанные, домотканые штаны, но тепла от них было мало. Канитра посмотрел на него, засмеялся и сказал:

— Ну как, Ондро, пойдешь? Купим тебе куртку… будешь в ней барином ходить по деревням и городам… А петь можешь?

Ондро осклабился, показав два ряда крепких зубов, и процедил:

— Маленько могу.

Душа у него разломилась, точно хлеб, на две половинки. В одной звенели радостные крики мальчишек, пасших вместе с ним с весны до поздней осени скот на солнечных взгорьях, пели жаворонки в безоблачном небе, доносился смолистый аромат сосен и елей, манили такие близкие, родные межевые камни на полях, истоптанные извилистые тропинки. Остаться? Или проститься со всем этим? Его сознание опутал плотный, густой туман — ничего нельзя было разобрать. Но сквозь этот туман проступали неясные, расплывчатые контуры высоких зданий, широкие реки с чугунными мостами, большие гудящие вокзалы и шумные улицы, высокие башни храмов и огромные витрины магазинов, где лежит столько невиданных вещей. Обо всем этом он знал только понаслышке: из обрывков разговоров взрослых, которые ему удалось понять и запомнить… но тем заманчивее были эти фантастические картины незнакомых миров. Как измученные путешественники в раскаленной, мертвой пустыне сворачивают к чудесному оазису, который оказывается миражем, так и Ондро, весь во власти мальчишеской романтики, бросив надежную, твердую почву, устремился в этот прекрасный мир, очертания которого с каждым мгновением все отчетливее проступали во мгле.

— А ты пошел бы? — спросила мать. Казалось, что именно у Ондро искала она защиты и успокоения своему изболевшемуся сердцу. Но Ондро еще не научился серьезно думать и чувствовать и с мальчишеским задором ответил:

— А чего ж! Пойду!

И дернул левым плечом, как обычно делают дети, когда не знают, что сказать.

Так была решена судьба Ондро, по крайней мере на полгода. Только после этого Канитра вытащил из кармана бутылку водки, поставил на стол и стал угощать Гущаву и его старуху. Гущавиха не пила. Зато Ондро должен был попробовать — и с этой минуты он возомнил себя на вершине славы. Теперь он расхаживал среди своих приятелей, надувшись от переполнявшей его хвастливой ребяческой гордости… и казался себе взрослым парнем среди сопливых мальчишек.

А сам, бедняга, то и дело шмыгал носом!

Первое время в деревне не говорили об этом. Но потом некоторых стало разбирать любопытство, особенно баб, которые заметили, как изменилась за последние дни Гущавиха; они зачастили к ней в дом. Гущавихе от этого легче не стало, скорее наоборот.

За ее спиной пошли пересуды:

— Уж таких из себя нищих строят… дальше некуда. Мальчишка ведь…

— Только недавно ходить научился…

— Ведь Павол на работу устроился в Витковицах… будет им полегче…

— Да… такие родители…

Злые языки взялись за Гущаву. Раньше ведь им было еще хуже, пока все дети жили дома. Правда, они сами были моложе, не такие немощные, как сейчас. А теперь — что приносят дети домой? Две дочери служат в городе, а получки едва хватает на то, чтобы одеться. Кроме Ондро, еще трое малышей: Верона и Янко ходят в школу, а Мишо пойдет на будущий год. О Павле и говорить нечего… пришел неделю назад из Витковиц, принес несколько крон, а руки были такие ободранные и окровавленные, что страшно смотреть. Витковице — это тебе не то, что когда-то Америка: работаешь как вол, а что заработаешь, то и проешь. Так что все дело в том, чтобы под старость голодных ртов поубавилось в доме.

Гущава, как мог, отбивался от намеков и открытых нападок. Но можно было и не делать этого. Когда люди внимательнее присмотрелись к его худому, высохшему телу — кожа да кости, разговоры прекратились сами собой, а вскоре нашлись и такие, что одобрили его решение.

В конце октября Ондро снарядили в дорогу. Отец подарил ему свою широкополую шляпу, которую надевал по воскресеньям, когда ходил в костел. «Мне и старая сойдет», — успокаивал он себя. Достали старую, с медными пуговицами, кожаную суму, с которой ходил когда-то еще отец Гущавы. Мать прикрепила к шляпе букетик пахучей травки и под чисто выстиранную, заплатанную рубаху на голое тело повесила крестик. Пришел кое-кто из соседей; Ондро хлопали по плечу: