Петер Илемницкий - Избранное

— Ну, теперь, Ондро, держись! Будет у Канитры добрый подмастерье.

— Ты его слушайся… а то ничему не научишься.

Женщины, давая напутствия, по старому обычаю немножко всплакнули:

— Бога не забывай! Смотри, молись каждый день!

После каждого напутственного слова Ондро вырастал в собственных глазах. А когда он получил на прощанье от соседей по мелкой монетке «на счастье», то почувствовал себя на седьмом небе. Это настроение держалось у него, пока он был дома. Да и когда родные проводили его до трактира, где мальчика поджидал Канитра с тремя другими учениками, Ондро не проронил ни слезинки.

Только после того как вышли за околицу и стали прощаться, сломился лед гордости и показного геройства, мальчик, обнимая отца и мать, по-детски расплакался.

— Павлу кланяйтесь!.. — кричал он издали.

Миновали знакомые поля, и вот уже она — Силезия.

Он оглянулся напоследок, да так и застыл на месте. Все расплывалось перед глазами, полными слез: холмы и разбросанные по ним обшарпанные черные избенки, на макушках холмов лоскуты мужицких лесочков, а над всем этим серое, тоскливое октябрьское небо. Он вдруг почувствовал себя так, будто со дна глубокой реки взглянул на ее поверхность, в которой отразились милые картины далекой и… давным-давно минувшей жизни.

Когда Павол Гущава уходил в Витковице на заработки, у него не было ни малейшего представления об огромном заводе, который сам по себе был как город. Никогда раньше он тут не бывал, а лесопилки его края и даже лесопильный заводик в городе, где он несколько раз работал, показались бы песчинками в этом море железа, руды, кокса, огня и пота. Это море кишело людьми. Они тысячами выходили оттуда и вновь погружались в его металлические глубины, словно водолазы, и только через восемь часов из этого пекла выныривали их серые запыленные тени, омытые потом, обожженные огнем.

В первый день работы, которую Павлу сразу посчастливилось получить, его совсем оглушил ужасный грохот, гром, рев. Отдельные звуки переплетались, сливались в мощные, беспорядочные волны, врывавшиеся в уши, — Павол чувствовал себя так, будто стоял на скалистом утесе, о который не переставая бьется морской прибой. Но морскую волну хоть видишь, когда она набегает на берег, а тут издалека и вблизи, отовсюду и ниоткуда удар за ударом раздирает барабанные перепонки, подавляя все остальные чувства, которые напряжены до предела ужасным в своей беспорядочности хаосом звуков, несущихся из глубины железного ада.

В течение нескольких дней Павол потерял способность различать отдельные звуки, отупел и ничего не воспринимал, кроме однообразного, временами переходящего в грохот разговора железа и стали. Его взор, привыкший к простору долин и крутых косогоров, в первые дни изумленно натыкался на черные стены зданий, в которые вместе с тысячами других рабочих был теперь заточен Павол, и вновь перебегал на руки, занятые работой. В диком хаосе материалов, звуков и запахов он долго не мог найти твердой точки, откуда можно было бы осмотреться, хоть немного разобраться в том, что его окружало. Одно только стало для него ясно: он оказался теперь во власти гигантской, чудовищной, бездушной машины, колеса и колесики которой находились в непрестанном, поспешном, жутком движении, — машины, которая поглощала все новые вагоны и вагонетки сырья, сырья, сырья: руду, кокс, известь — один вагон за другим… сотни вагонов в день. Что было дальше, что происходило за заводской станцией, где он работал, Павол вообще не знал… В первые дни недели у него все силы уходили на то, чтобы хорошо и вовремя выполнять свою работу, и представление о заводе складывалось у него не из того, что он увидел, а из того, что слышал. Этого было явно недостаточно для каких-либо серьезных выводов, поэтому первое время он ограничивался тем, что говорил: это огромнейшая фабрика! По утрам, когда он шел на работу, и по вечерам, когда уходил домой, Павол издалека видел огромные закопченные трубы, из которых непрерывно, наподобие развевающихся траурных флагов, валили клубы дыма; он видел могучие башни доменных печей, длинный ряд воздухонагревателей, отводные трубы для колошниковых газов, тянувшиеся через заводские дворы мимо цехов к мастерским, где стояли моторы и газовые установки; он видел бесконечную очередь маленьких тележек подвесной дороги, которые несли к отвалу груды горячего шлака, видел в конце дня, что вечеров тут, собственно, нет, что тут не сияют звезды — их поглотила чудовищная алая пасть нескончаемого пожара, окрасившего кровавым багрянцем горизонт и небо над головой.

И хотя Павол все это видел, хотя все это с чудовищной силой обрушивалось на его беспомощный разум, вызывая представление об «огромнейшей фабрике», очень многое, если не все, оставалось для него непонятным, как для любого рабочего, который несколько лет провел в одном цеху, не зная, что делается в соседнем. Он видел трубы — и не знал, какую часть завода они обслуживают; видел доменные печи — и не имел ни малейшего представления об их работе, хотя целыми днями подвозил пищу к их ненасытной огненной пасти; видел рядом с каждой печью длинный ряд высоких, округлых нагревателей — и не знал ни их названия, ни их назначения; видел сложную паутину труб, опутывающих весь завод, а в голову не приходило ни одной мысли, ни одного подобного случая, который смягчил хотя бы отчасти его немое изумление…

Этот завод-гигант поглотил Павла, как океан каплю. Без следа.

Когда спустя две недели он в первый раз вернулся домой, то почувствовал необычную пустоту. Изба старого Гущавы стояла высоко над деревней, прилепившись к склону под самым лесом, от которого веяло почти осязаемой тишиной. Домишки, словно их кто-то рассыпал по скату ручья, стояли молчаливо, без всяких признаков жизни. Клены и ясени вздымали над ними свои черные ветви, на которых, нахохлившись, сидели одинокие вороны. По небу, как разорванные шквалом паруса, неслись серые тучи…

Чего тут недоставало?

Звуков.

Чудовищного гула напряженного труда, не прекращающегося ни на минуту; шума, движения, ударов; постоянно перемещающихся, изменяющих форму и вид материалов; машин, устройства которых не знают те, кто вместе с Павлом подвозит сырье. Недоставало здесь всего того, что делает огромный завод заводом и что находится в таком разительном контрасте с затхлой и ужасающе бедной, больной, голодающей, ищущей и обманутой в своих поисках правды деревней.

Вечером Павол вышел на улицу и остановился на дорожке у дома. В густой, словно повидло, темноте пахло сырой мшистой землей. Высоко-высоко в небе, какое можно видеть только в горах, подобно маленьким маргариткам, горели звезды. Ими было усыпано все небо. В серебристой пыли Млечного Пути плыло яркое созвездие Лебедя. Все подавляющая тишина, которую не нарушал даже отдаленный собачий лай, опустилась на долину, и Павол, захваченный бурным потоком своих переживаний, почувствовал себя так, будто он попал в самый водоворот, который, несмотря на бешеное круговращение, все-таки оставался на месте…