Петер Илемницкий - Избранное

Вслед за Павлом вышел и отец.

— Чего вы так поторопились с Ондро, отец? Не надо было так рано выгонять его из дому.

Старый Гущава смущенно заморгал глазами. Темнота, правда, скрыла его смущение.

— И да и нет… Малость хлебнуть жизни не вредно.

Гущава охотно уклонился бы от этого разговора. Довольно с него и того, что старая Гущавиха каждый день вздыхала, вспоминая Ондро, которого отправили в неведомые края, отдали незнакомым, бог весть каким людям на лишения и обиды; как-нибудь прокормился бы и дома, не объел бы нас. Старому тяжело было это слушать: разве он виноват во всем, разве от него зависело, пойдет Ондро или не пойдет? Домашние и соседи хорошо знают, сколько в этом году собрали с поля, и старая сама заламывала руки, прикидывая, хватит ли урожая до конца года. А ведь никто не думал о налогах, о разных общественных взносах — и мало ли еще какую тяжесть взвалят на плечи людей… Да, говорить легко, а вот жизнь прожить не так просто.

— Сами вы учеником не ходили, да и меня не посылали.

Гущава махнул рукой в темноту:

— Тогда жилось легче! Да что ты понимаешь!..

Он отвернулся, рассердившись, и вошел в дом.

От леска, в черной, наполненной шумом деревьев и пропитанной смолистым запахом темноте, вдруг отделилась какая-то тень. Луны не было — она еще только карабкалась на четвереньках по густому ельнику, и тень, почти сливаясь с серым склоном горы, приближалась.

— Это ты?.. Зуза!

Зуза и так тяжело дышала, а от неожиданности едва не задохнулась.

— Была на Шванцаровой, ходила посмотреть, как живут молодые.

— Ну, как они?

— Хорошо… слава богу.

— А ты, Зуза? Ты-то как?

Вопрос испугал ее. Она так разволновалась, что не знала, что ответить. Только выдохнула:

— Спокойной ночи, Павол! — и подала ему руку.

Он протянул ей свою — большую, израненную, в кровавых ссадинах руку, и получилось так, словно он взывал к ее жалости.

— У тебя тяжелая работа?

— Как тебе сказать?.. Тяжелая.

— По рукам видно. Все в ранах…

Она произнесла это с мягким женским участием, держа его руку в своей. Рука была тяжелая, как горькая обида.

— Хуже всего то, что я не знаю, зачем работаю. Один бы уж я как-нибудь прокормился… и наши, кажется, не особенно нуждаются… вот и от Ондро избавились…

Она не поняла его и ничего не ответила.

— Обидно: вот ободрал руки, и никому это не нужно. Как-то пусто, когда у тебя нет цели. Домой придешь, и тут все давит. Вот стою в темноте и смотрю на звезды. Там, в Витковицах, звезд нет. Там небо всегда багровое, как при пожаре. А здесь черное. Такое черное, что ничего даже под носом не разберешь. Надо бы мне, Зузка, о многом тебе порассказать… Ну, да спокойной ночи! И так болтаю невесть что…

Она все еще не понимала. Чувствовала только, что Павол ищет чего-то, за что бы он мог ухватиться, ищет какую-нибудь надежную опору, чтобы встать крепко на ноги, расправить плечи и бороться за близкую его сердцу цель… Все это она инстинктивно чувствовала своим женским сердцем, но так же смутно, как смутны были Павловы слова.

Все-таки на нее словно подуло теплым, освежающим ветром. Она сбежала с холма и остановилась на дороге, лишь оттуда ответив:

— Спокойной ночи!

Слабый свет ноябрьского дня с трудом просачивался сквозь окна здания школьного надзора. Дом стоял на окраине города, откуда открывался вид на серый, унылый, кое-где вспаханный склон холма, из-за которого выглядывало несколько крыш городских зданий. В канцелярии было так же тихо, как и во дворе, по которому расхаживали куры с удивленными глазами и голуби с блестящими крыльями. Пан инспектор сидел за столом и курил ароматную сигару. На его розовом лице удовлетворенного жизнью, обеспеченного человека в эту минуту было выражение ротного командира, который комплектует в тылу роту для несения фронтовой службы.

По другую сторону стола за пишущей машинкой сидела с тоскливым видом барышня, на которую серый дневной свет опускался, точно большая бабочка. Однообразная трескотня машинки не прерывалась ни на миг. Но вдруг инспектор остановился и с минуту помолчал: он подбирал выражения, стараясь в точной, не допускающей возражений форме передать то, на чем настаивал, чего добивался… Он добавил в свой конспект, в который заглядывал во время диктовки, несколько слов — как будто топнул ногой на подчиненных — и закончил циркуляр:

— «Категорически требую от всех заведующих школами, чтобы в своей просветительской деятельности, и в особенности в лекционной работе, основное внимание они уделяли борьбе с алкоголизмом. О каждой такой лекции, помимо обычных квартальных отчетов, сообщать особо».

Он кончил. Барышня тут же размножила циркуляр на ротаторе, и бумаги разлетелись по всем школам, находившимся в ведении пана инспектора. В эти дни учителя в городе, в деревнях, на отдельных хуторах, встречаясь, спрашивали друг друга:

— Ну как, получил циркуляр?

— Получил… Опять старик фантазирует.

— Будешь что-нибудь делать?

— Да, может, и сделал бы что, но ведь засмеют люди…

— Вот и я говорю. Скажут: дайте нам лучше рецепт, как денег достать, а о пьянстве… это, мол, пустое!

— Я тут на днях распекал одного соседа… пьяный был в стельку — водкой от него несло за версту. Так он мне ответил: «Это я, пан учитель, с горя… надо же как-то забыться!» И бил себя кулаком в грудь — от жалости и к самому себе… и ко всем…

Были и такие, что целую неделю размышляли над циркуляром. За листком исписанной бумаги чудилась им грозная начальственная плетка, а это в свою очередь побуждало к усиленной деятельности. «Категорически требую», «сообщать особо» и тому подобные выражения, исполненные властной силы, будоражили мысли, точно камень, брошенный в стоячую воду. Учителя-то жили среди народа и знали его. Знали, каких результатов можно ждать от пустых лекций. Будешь мужикам толковать о том, когда унаваживать поле, — они возьмут и вывезут навоз зимой, а во время оттепели и весенних дождей его смоет. Станешь им горячо, искренне, как это умеет только сельский учитель, рассказывать о золотом веке демократии, а они по дороге домой станут поносить политику господ, ругать суды, проклинать описи имущества. Начнешь, согласно циркуляру, бичевать пламенными, страстными словами алкоголизм, а они придут, трезвые вперемежку с пьяными, благоговейно выслушают тебя, а в конце скажут: «Да ведь и господа эту отраву пьют…»

Все это учителя знали. Но…

«Категорически требую…»

«Сообщать особо…»

Такие слова — сильнее горького опыта и реальной действительности. И потому единственный книжный торговец в городе распродал весь запас популярных брошюр, в которых алкоголь был заклеймен и проклят на веки веков. А когда уже не осталось таких изданий, учителя набросились на медицинские справочники, научные трактаты и вконец, до последней антиалкогольной буковки, опустошили лавку, так что ее владельцу пришлось сделать новый заказ на брошюры. Нет, тут не было ни малейшего риска — они не залежатся. Его запаса не хватило. Антиалкогольные брошюры шли нарасхват — учителей в округе оказалось много. Нет, тут не было ни малейшего риска: