Петер Илемницкий - Избранное

Кореска взял газетную вырезку и начал читать, подчеркнуто повысив голос:

— «…Рабочие, отказавшиеся бастовать, не только не являются штрейкбрехерами, а напротив, оставаясь на работе, выполняют свой социалистический долг, ибо выступают против авантюристов, против безумия и самоубийства, на которые коммунисты толкают рабочих». Вот, дорогие товарищи, как все это было. Это вырезки из тех же самых газет, в которых месяц назад писали: «Мы не потерпим, чтобы коммунисты систематически срывали борьбу за повышение заработной платы!» Теперь вы видите, что они собой представляют?

Павлу этого было мало. По тем деталям, которые последовательно и ясно изложил им Кореска, он понял, что важнейшие события стачки впереди. Поэтому он нетерпеливо попросил:

— Ну… продолжай, товарищ!

И Кореска продолжал:

— Да, товарищи, так выглядели тогда реформисты. Они даже открыто осуждали отдельные отряды полиции за то, что те, по мнению социалистических вождей, недостаточно решительно действуют против бастующих; членов собственной партии, не бросивших работу, они подстрекали на активные выступления против забастовочных пикетов. Они угрожали рабочим в Витковицах и в то же время обещали им повышение заработной платы без забастовки. Витковицкие рабочие поверили. А после забастовки они просто-напросто отделались от них отговоркой, что промышленники-де не желают вести с ними переговоры. Но… это уж я забегаю вперед.

Стачечный энтузиазм охватил всех. Даже реформистски настроенным рабочим не нравилось, что вожди гонят их на работу. А коммунистические газеты писали тогда, обращаясь именно к этим рабочим: «Рабочий, ты наносишь удар в спину борющимся братьям; предавая борьбу своих товарищей, ты предаешь самого себя, свою семью, честь рабочего класса! Опомнись! Не будь штрейкбрехером! Не будь отщепенцем великой рабочей семьи. Не будь Каином!» Это подействовало. Очень многие прекратили работу. Обстановка обострилась. Сотни полицейских разъезжали по всей области на грузовиках, оцепляли рабочие кварталы, угрожали и разгоняли маломальские скопления людей. Рабочим грозило увольнение и насильственное выселение из заводских домов. Каждый день доходило до стычек между бастующими и штрейкбрехерами или полицией. Стычки были острые, но бастующие обычно брали верх.

Кореска задыхался от волнения. Говорил он с жаром, заново переживая те бурные дни, когда и он ставил все на карту. Возар с Павлом только слушали про это. Многое было им чуждо и непонятно, и все-таки общее впечатление у них было именно то самое, на которое рассчитывал Кореска: эти пришлые рабочие с сильной крестьянской закваской, еще не умевшие смотреть в корень вещей, зачастую слишком легко поддающиеся — по своей мужицкой психологии — ложным политическим теориям и лозунгам, должны быть вырваны из того заколдованного круга, в котором почти все они долгое время находились. Все это Кореска ясно чувствовал и считал своим долгом как можно чаще заниматься с ними. Он радовался тем больше, чем сильнее возрастал у них интерес к политическим событиям. Вот и сегодня, несмотря на позднее время, они просили:

— Рассказывай дальше, товарищ…

— Продолжай!

И Кореска опять воодушевлялся:

— Нужно было разоблачить перед рабочими игру реформистов. На четвертое апреля в Остраве и Орловой были назначены большие митинги. Забыл вам сказать, что я тогда работал в Орловой. В Витковице пришел только четыре года назад, вскоре после забастовки. Ну… а полицейское управление запретило митинги и приказало по всей округе, даже в самых захолустных деревушках, расклеить приказы о запрещении собраний. Вот это была… агитация! Из полицейских объявлений о митингах узнали решительно все. В тот же день это привело к событиям, которые из памяти не вычеркнешь. Не знаю точно, как обстояло дело в Остраве… знаю только, что жандармы гоняли толпы людей с площадей на улицы, с улиц на площади, были пущены в ход приклады, резиновые дубинки. Особенно беспощадно расправлялись с теми, кого удавалось загнать в какой-нибудь узкий переулок.

В Орловой… было еще хуже. В орловском Доме рабочих собрался массовый митинг. Помещения для всех не хватило. Кто-то крикнул: «Пойдем на площадь!» Не исключено, что это был провокатор. Мы пошли. Нас было около десяти тысяч. Однако митинг запретили. Ораторы не имели права выступать. Позвонили в полицейское управление. Рабочие напряженно ждали ответа. Но ответа не последовало. Вместо него на площади появился отряд полиции, а вслед за ним показалось несколько грузовиков — тоже с полицейскими. Они оцепили площадь, примкнули штыки, защелкали затворами ружей. Раздалась команда. Бастующих начали разгонять. Причем взяли с места в карьер, не дали нам разойтись спокойно. Загнали нас под железнодорожный виадук. А проход там узкий, и тысячные толпы людей повалили через железнодорожную насыпь. Или вброд через речку. А тут подоспели новые жандармские подкрепления, бегущих окружили и погнали прямиком, по бездорожью, через три высокие железнодорожные насыпи к шоссе, что ведет из Орловой в Лазы. Жандармы бросались на нас со всех сторон, немилосердно работая прикладами и резиновыми дубинками. Один отряд теснил нас к насыпи. Все бегут — мужчины, женщины и даже дети. Кругом крики, истошные вопли, плач детей, исступленные причитания женщин. Вверх по насыпи карабкались на четвереньках. А когда взобрались, нас встретил другой отряд полицейских. Они обрушились на нас с ружьями и резиновыми дубинками: «Назад!» Погнали нас обратно, на штыки, от которых мы спасались. Женщины совсем пали духом. Они останавливались, подставляли штыкам обнаженную грудь, крича в лицо жандармам: «Колите!..» А те били. Жуткая картина, друзья мои… Вдруг — фью, фью!.. и несколько камней полетело в жандармов. Те стали нажимать еще сильнее. Тут уж о пощаде не могло быть и речи. Ни с той, ни с другой стороны. Нас гнали через пути, к трамвайной линии, к дороге, но и там путь был перекрыт. Мы спотыкались о рельсы, застревали в проволочных заграждениях, поворачивали назад, но куда ни кинься, везде только злобные окрики, ружья, дубинки. Вдруг один за другим несколько выстрелов… потом залпы. Кое-кто упал. Всех охватила паника. Крики раненых, проклятья бегущих, плач женщин и детей — все слилось вместе. Нельзя разобрать ни единого слова. На дороге остались два убитых шахтера. Работница Петрова умерла через три недели в больнице. Сколько всего было раненых, сказать трудно. Легко раненные лечились дома, чтобы не подвергнуться наказанию за участие в запрещенном митинге. Да… чуть не забыл: в одном доме пулей, влетевшей в окно, убило трехмесячного ребенка. Прямо на руках у матери…

Кореска умолк. Он почувствовал, что Павол и Возар, которым не довелось испытать ничего подобного, получили впечатлений больше чем достаточно. Кореска живописал столь ярко, что его гости уяснили себе, где их место, если такое повторится.