Франсиско Веладо - Кокосовое молоко

— Нельзя, дон Лоло, надо сказать, кого вы хотите одарить этой милостью.

— Нечего сказать — одарить!

— Таков обычай.

— Хорошо. Тащи колокольчик к дону Энрике Ибаньесу.

Плохого друга выбрал себе дон Долорес, плохого. Потому что Ибаньес — хитрец, с которым надо держать ухо востро. С ним лучше не связываться.

— Попался, мот! — смеясь, кричит он, когда ему приносят колокольчик. Бросив в чашку двадцать пять сентаво, он прибавляет:

— Отнеси колокольчик обратно к этому господину и напомни ему: когда мы с ним приветствуем друг друга, мы дает два реала. Скажи, пусть он не идет на попятный.

Дело серьезное. Человек получивший такое послание, согласно обычаю, должен снова вернуть колокольчик тому, кто советует ему «не идти на попятный».

«Пусть не идет на попятный!» То есть пусть не увиливает, не отступает. Так говорят те, кто хочет с помощью колокольчика скорбей господних увеличить сборы в пользу братства. Но так поступают и некоторые ехидные шутники, вроде Ибаньеса.

Дон Долорес багровеет, услышав слова Назареянина и хохот мальчишек. Он отлично понимает, что означает эта тяжеловесная шутка, и платит беспрекословно. Но рука у него дрожит.

С этого момента колокольчик курсирует лишь между его домом и домом Ибаньеса.

— …С одним песо и двумя с половиной реалами. И пусть не идет на попятный.

— …С одним песо и четырьмя с половиной реалами. И пусть не идет на попятный.

— …С одним песо и шестью с половиной реалами. И пусть не идет на попятный.

— …С двумя песо. И пусть…

— Неправильно! — кричат мальчишки. — Ты хочешь стащить полреала. Два песо и два куиса. Так и кричи.

— …С двумя песо и двумя куисами. И пусть не идет на попятный.

Конца этому не видать!

Столкнувшись с подобным случаем, не думайте, однако, что это длится целую вечность. Из двух петухов один всегда в конце концов благоразумно отступает.

— Хватит глупостей. У меня есть дела поважнее. Я не торчу день-деньской у окна, перемывая косточки порядочным людям, как некоторые, у кого ни стыда, ни совести.

Так говорит отступивший Петух. Вы, должно быть, догадываетесь, кто это.

Рассказ затянулся. К тому же наступил и мой черед раскошеливаться. Мой друг священник прислал колокольчик мне, и я пользуюсь случаем.

Вот идет Назареянин.

— Колокольчик скорбей господних. С пятнадцатью песо, семью реалами и полкуартильо автор этого повествования посылает его любезной читательнице, у которой хватило любопытства и терпения прочитать рассказ до конца. И пусть она не идет на попятный!

Когда после длительных интриг мастеру Пулачо удалось захватить алькальдский жезл, первое, что он сделал, — это внес географическую ясность и угрожающе заявил:

— Господа, с Гуаймоко покончено. Отныне и впредь этот городок будет называться Арменией. В Бристольском альманахе я встретил это красивое название. Читайте статью «Национальные праздники» — вот она, — и вы поймете все ее значение. Гуаймоко, господа, вероятно, представляет собой аллегорию с некоторыми добавлениями… и так далее и тому подобное. Одним словом, господа, из альманаха вы почерпнете соображения, которыми я руководствовался, отдавая предпочтение новому названию, а из приказа, который будет обнародован сегодня вечером, вы узнаете, какому наказанию подвергнутся все те, кто ослушается и так далее и тому подобное.

Мастер Пулачо, дон Луис Антонио, — царство ему небесное — был самым ученым и умным человеком в Гуаймоко. С самой ранней молодости он трудился над изменением названия своего городка, что и выполнил, несмотря на ужасающий отпор, который он встретил среди почтенных старых консерваторов.

Он был реформатором, родился журналистом в душе и в своем городке был чем-то вроде «четвертой силы». Но так как в то время тут не было органов печати, то он должен был овладеть какой-нибудь такой профессией, которая позволила бы ему посвятить себя политике и литературе. Он открыл парикмахерскую.

Так и жил он, не ведая горя, — стриг и брил своих земляков и слушал, как те безжалостно чесали языками насчет своих друзей, о том, да о другом. Слушал и не более. Потому что уж если был когда-нибудь благоразумный человек, так это мастер Пулачо. Никогда он не возражал, качая головой. Самое большое, на что он решался в пылу дискуссий, разгоравшихся ежедневно, — это кивать головой в знак одобрения. В самом деле, трудно было найти более осторожного и умного человека, чем мастер Пулачо.

Ко всем своим друзьям он относился с недоверием. Лишь своему племяннику изливал он душу, когда они оставались наедине. С ним — да, он разговаривал со всей откровенностью. (Это был его десятилетний ученик… ваш покорный слуга, чьи воспоминания вы сейчас читаете с удовольствием… если только не чувствуете намека на себя.)

— Ты слышал, Сириако, что сказал этот разбойник?

— Да, дядя.

— Мы одни?

— Да, дядя.

— Ну и бессовестный! Утверждать здесь, в моем доме, что он один из тех, кто боролся за кандидатуру генерала Порраса! Вон там, на той табуретке, под пегой шкурой, он болтал всякие глупости про генерала. И уже успел переметнуться, уже рассыпается в похвалах! Это напоминает мне одну басню, которую я читал в Бристольском альманахе восемьдесят четвертого года. Очень похоже. Ты мне скажешь, что я мог бы теперь вытащить на свет все, что я тебе рассказывал о частной жизни президента, потому что почетно принадлежать к оппозиционной партии. Конечно, это так. Но ты же знаешь, как я обычно поступаю. Не надо высказывать мнение, которое могут оценить лишь умные люди, говорит Бристоль в своем альманахе семьдесят шестого года по поводу одного слишком доверчивого депутата. Гебе — да, я могу говорить правду, потому что я знаю тебя. Ты такой же, как я — скрытный и сообразительный. И я знаю, что ты никогда не будешь повторять то, что слышишь от меня. Потому что… помни… там висит ремень… и так далее и тому подобное… за дверью…

Разговоры в парикмахерской после политики всегда вертелись вокруг трех интереснейших тем: женщина, револьвер и мул, или, как говорили те господа, соблюдая «категории», револьвер, женщина и мул. Потому что Армения тогда была такой же, какими до сих пор еще остаются некоторые городки Бальзамного Берега.

К тому времени, о котором мы ведем рассказ, знаменитому мастеру Пулачо исполнилось уже пятьдесят лет; и, хотя он был очень уважаемым и почти богатым человеком, все его имущество составляли лишь револьвер и мул.

Я был у него любимым учеником, он любил меня за внимание, с каким я выслушивал его речи, и за мою инстинктивную осторожность… (мастер был любезнейшим человеком, но за дверью у него висел… ремень). Я стал для него чем-то вроде светского духовника, которому он откровенно и без эвфемизмов высказывал свое мнение о политике, женщинах, револьверах и мулах. Кроме того, я знал на память все собрание Бристольского альманаха, который красовался у него на письменном столе в роскошных переплетах. Это было для меня лучшей рекомендацией, и отрывки из его любимого произведения, которые я читал наизусть, приводили его в восторг.