Прободх Саньял - Куклы

— Откуда они у меня возьмутся?

— Я тебе дам, сколько ты потребуешь.

— Разве я имею право что-либо у тебя требовать?

— А почему ты носишь серьги в пятьсот рупий, сари в двести пятьдесят?

— Потому что ты мне их подарил…

— Я ничего не дарил, я дал лишь принадлежащее тебе по праву… Да, ты имеешь право и на это и еще на многое другое. Мой дом стоит полтора миллиона, на моем счету в банке миллион двести тысяч, в обороте — миллион. — Голос Шиву звучал торжествующе.

Лабонью охватила дрожь. Как будто Шиву сдавил ее тысячью рук и она не может ни вырваться, ни даже вскрикнуть. В горле у нее пересохло.

— Но почему, почему же ты хочешь осыпать меня подарками? — едва выговорила она.

Шиву вдруг расхохотался. Лабонья вздрогнула. В это время машина остановилась перед роскошной виллой.

— Вот моя летняя резиденция, — сказал Шиву, — эту виллу я недавно купил за семьдесят тысяч.

— И там сейчас сахибы?

— Никого там нет. Всего лишь один садовник; живет вон в том домике, у мангового дерева.

— Зачем ты меня сюда привез?

— Хочу показать тебе, как я обставил виллу, какие у меня здесь собраны картины…

Они прошли через сад, поднялись на второй этаж.

Да, Шиву сумел обставить свою виллу! Пока они шли то лестнице, Лабонья успела рассмотреть на стенах множество дорогих картин: «Вишвамитра и Урваши», «Любовь в лесу Арджуны и Читрангоды», «Кришна и молочницы» [30] Картины на индийские мифологические сюжеты. … Много картин, и в каждой — из них раскрывались тончайшие переживания человеческого сердца.

Лабонья была подавлена неслыханной роскошью и великолепием этой виллы.

— Тебе здесь нравится? — опросил Шиву.

Она смогла лишь молча кивнуть — слова оказались бы бессильны…

…Домой они возвращались поздно вечером.

Всю дорогу Лабонья беспрерывно болтала от возбуждения. Сколько советов надавала она Шиву! Чтобы он не работал так много, берег свое здоровье! Сколько ласковых слов произнесла она, сидя рядом с ним, сколько раз ее рука касалась плеча Шиву! А Шиву в душе только смеялся. Гордая дочь Чхотто-Лахири теперь у его ног, покорнее рабыни. А ему больше ничего от нее не нужно — он своей цели достиг. И разговаривать ему с ней больше не о чем.

На этот раз Кхурима могла быть спокойной — Шиву не взял Лабонью под руку.

— Кхурима! — сразу же сказал Шиву. — Со службой для Лабоньи ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет! Ее не приняли.

Голос его звучал сурово и жестко. Лабонья взглянула на него в полном недоумении.

— Я подумал и решил, — продолжал Шиву, — что вам и в самом деле лучше вернуться в деревню. Поезжайте завтра же, я все устрою.

— Ты хочешь сказать, нам нельзя больше оставаться евтвоем доме? — спросила Кхурима.

Лабонья, будто что-то поняв, вся затрепетала. Искоса посмотрев на нее, Шиву оказал:

— Я был бы только счастлив, если бы вы погостили у меня подольше, но, к сожалению, до меня дошли разные слухи… Люди дурно толкуют ваше пребывание в моем доме.

Лабонья простонала:

— Что означают эти слова, Шиву-да?

А Шиву бесстрастным голосом продолжал:

— Да и с Болу ничего не получилось. Он еще слишком мал, ничего не умеет.

— Да, конечно, это так… — невесело согласилась Кхурима. — Значит, мы должны ехать?

Шиву рассмеялся.

— Вы ведь сами все время твердили: уедем, уедем. Значит, так лучше. И дом ваш в деревне пустует, никто за ним не смотрит. Это ведь тоже вас тревожит, Кхурима, не так ли?

Лабонья засверкала глазами, крикнула:

— Довольно! Замолчи! Не желаю слушать негодяя! Ты лгун, вор, обманщик! Но знай: твой дом — не единственный дом в Калькутте!

— Чего ты кричишь, Лабонья? Шиву говорит дело, — остановила ее Кхурима.

— Ах, ты ничего не знаешь, мама!.. — Лабонья задохнулась от возмущения, обиды, гнева.

Шиву невозмутимо продолжал:

— Если ты, Кхурима, поселишься здесь в Калькутте в какой-нибудь дыре со взрослой девушкой, прилично ли это будет?

— Ты прав, Шиву. Нам нужно возвращаться домой.

Придавленным, глухим голосом Лабонья произнесла:

— Подлец!

— Да что ты понапрасну ругаешь его? — рассердилась наконец Кхурима.

— Понапрасну? Ты уверена в этом? Ты веришь лжецу, мама?

— Видишь, Кхурима, какова твоя дочь? Но не ее тут вина. Такое уж теперь поветрие, влияние калькуттского воздуха. Ну, ничего. Я даю вам сто рупий на дорогу. И, если позволите, я…

— Что еще, Шиву? — опросила Кхурима.

— …подарю вам еще тысяч пять рупий на приданое Лабонье.

Кхурима принялась его благодарить:

— Сын мой, ты и так много уж нам дал, не надо больше ничего. Спасибо тебе за все.

Вошел слуга:

— Господин, нас просят к телефону.

— Откуда? Кто? — спросил Шиву.

— Из Балигонджа, госпожа Нилима Рай, — ответил слуга.

— Значит, решено, Кхурима. Завтра вы уезжаете. Поезд отходит в два. Утром я пришлю вам деньги. Мне тоже придется на время уехать из Калькутты — дела!

Шиву почтительно поклонился Кхуриме и вышел из комнаты, даже не взглянув на Лабонью. Она стояла уничтоженная, ее терзало раскаяние, стыд, горькая обида на самое себя. Под ней словно разверзлась бездна и поглотила ее.

Лет тридцать назад Обхинаш в составе Бенгальского полка отправился в Месопотамию. Спустя два года он вернулся на родину, потеряв на полях сражения глаз. Ранение помогло ему устроиться на работу. Он получил место в одной из немецких торговых фирм с жалованьем семьдесят пять рупий в месяц. Для человека холостого это было более чем достаточно.

Вскоре Обхинаш присмотрел себе невесту. По старинному обычаю они обменялись свадебными гирляндами; началась семейная жизнь. Прошло десять лет, и жена его умерла от тифа, оставив ему двух детей. Обхинаш во второй раз не женился: дети уже подросли, а вести хозяйство взялась его вдовая сестра с помощью старого слуги Хару. Жалованье Обхинаша к тому времени достигало уже ста рупий.

И вот снова началась война. Все подданные вражеских государств, жившие в Индии, были интернированы, немецкая контора закрылась, и Обхинаш лишился работы. Нелегко человеку, привыкшему с детства к достатку, оказаться в таком положении. Но что поделаешь? Обхинаш отыскал свои старые документы, достал несколько рекомендательных писем и принялся обивать пороги правительственных учреждений.

Но на этот раз устроиться оказалось труднее. Работы не находилось, а у него не было никаких сбережений. Настали черные дни. Обхинаш сильно переменился. Глядя на него теперь, даже не верилось, что этот человек когда-то служил в армии, был полон надежд и сил. Нужда сделала его робким и неуверенным в себе. Идя по улице, он держался подальше от мостовой и избегал появляться в людных местах.