Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Он вернулся в землянку. Ему хотелось разбудить хотя бы Димитра, поговорить с ним, но и Димитр, и Никола, и Илия спали таким мирным и крепким сном, что Стоил не решился. Он сел на свою койку и засмотрелся на тлеющие угли очага. Красноватый отблеск упал на его лицо, он улыбнулся. Снаружи доносился глухой, нестройный шум, где-то вблизи непрерывно журчала вода. Неодолимая и сладкая дрема завладела Стоилом: кажется ему, что он дома, что за окном бормочет и звенит капель, что завтра он, как встанет, увидит сквозь мокрые, голые ветви плодовых деревьев ясное синее небо, а во двор с песнями войдут девушки-лазарки {8} 8 Девушки-ла́зарки — нарядно одетые девушки, которые с песнями ходят по домам в день св. Лазаря (суббота перед вербным воскресеньем). . «Ой, Ладо, Ладо!..» — тихонько затягивает он одну из лазарских песен. Потом смущенно оборачивается — не услышал ли кто? И, помешав угли в очаге, снова улыбается.

В эту ночь Стоил так и не смог уснуть. Наутро пробудившийся лагерь с радостью встречал первый настоящий весенний день. За ночь свершилось какое-то чудо, которое разом изменило, преобразило все вокруг. Южный ветер продолжал дуть теплыми, широкими порывами, небо было ясно. И не только солнце, но, казалось, все небо посылало на землю лучи; и воздух, и снег, и каждая капля воды ослепительно сверкали.

Весь лагерь ожил. Двери землянок широко распахнуты, на всех стрехах развешана одежда, и она полощется на ветру, как разноцветные флаги в праздник. Солдаты высыпали наружу. Расхаживают взад-вперед, собираются группами, шумят, болтают, громко смеются. Из самых отдаленных концов лагеря отчетливо и ясно долетают восклицания и обрывки фраз. По обоим склонам долины вверх и вниз живыми потоками поднимаются и сбегают вереницы солдат. Кажется невероятным, что еще недавно всю эту огромную массу людей, скрытую где-то под землей, не было ни видно, ни слышно. Лагерь, как громадный муравейник, проснулся, зашевелился и хлынул в долину.

Сегодня воскресенье, и в лагере будут служить литургию и панихиду по убитым. Буцов строго-настрого приказал всей роте помыться, побриться, почиститься. В таких случаях даже на поле боя в нем просыпаются старые казарменные привычки, и он становится придирчиво строг даже к мелочам. Никола и Димитр расположились перед своей землянкой. Они расстелили на земле большое полотнище, и Никола вытряхнул на него все содержимое своего ранца, намереваясь уложить его заново. Но это занятие быстро надоедает ему: он садится, достает зеркальце и, весьма довольный собой, принимается за свой туалет. Димитр накинул на плечи шинель, а гимнастерку держит на коленях. Он не может придумать, что ему делать: гимнастерка где выгорела, где совсем распоролась, протерлась, пуговицы почти все отлетели. Для штопки явно не хватит ниток, а заплаты, которые он выкроил из старой шинели, по цвету никак не подходят к светло-коричневой гимнастерке. Времени и труда уйдет много, а толку все равно никакого. И, чтобы поразвлечься, как-то отодвинуть неприятное дело, Димитр обеими руками поднимает над собой гимнастерку, разглядывает дырки на свет и считает вслух: «Одна, две, три… Ого, и здесь тоже!.. Шесть, семь…»

Стоил — тот давно готов. С самого утра ему не сидится на месте. Он топчется вокруг землянки, то входит, то выходит, подгоняет Николу и Димитра, а потом медленно прохаживается в раздумье, выходит из лагеря, останавливается где-нибудь неподалеку и долго-долго смотрит в поле. Снег быстро тает. Во многих местах снежный покров прорван, испачкан и затоптан по краям. Кое-где уже проглядывают полоски мокрой черной земли. По оврагам побежали мутные желтые ручьи. Над прогалинами и над раскисшими от грязи дорогами стелется белый пар. Согретая солнцем, омытая тысячью потоков, пробуждается земля. Словно кипит и разливается по ее жилам горячая кровь, потягиваются, расправляются могучие члены, слышатся мерные удары ее исполинского пульса.

Стоил возвращается к землянке. Хоть и много усилий приложил он, чтобы подтянуться и поскладнее одеться, это вовсе ему не удалось. Ремень чересчур затянут, шинель кажется еще короче и тесней, вся фигура выглядит еще более нескладной, некрасивой и неуклюжей, чем обычно. Но самого его сегодня точно подменили: глаза блестят, он лихорадочно возбужден и даже весел.

— Погодка-то какая, Никола, а? — говорит он. — Какая погодка!.. Смотри, чего ветер выделывает!

— Теперь снег сойдет. Денек-другой — и лето на дворе! По лесу бы побродить сейчас, поглядеть. Все словно с ума посходило… Травка растет, почки набухают. Вот, прямо на глазах набухают! Эх! — распаляется Никола. — Там — красота! Бери ружье, собаку — и айда!

— В эту пору охота запрещена.

— Запрещена… Ну и пусть запрещена! Нам лучше знать, какого зверя можно бить, какого нет. В лесу, брат, лесник — что царь и бог.

Внезапно, словно из-под земли, перед ними вырастает вернувшийся откуда-то Илия.

— Илия! Голубчик! — радостно приветствует его Никола. — Ну как, нашел его?

— Анания-то самого нету. Но я заглянул в землянку… Котелок на огне…

— Ах, на огне? Хорошо, брат, хорошо! Значит, угостимся. Только ты смотри не удери. Ты ведь у нас таковский.

— Фельдфебель приказал передать: завтра тебе в караул.

Илия произносит это с виду спокойно и равнодушно, но на самом деле, следя ухмыляющимся, озорным взглядом за Николой, он выжидает. Тот, будто и не слыхал ничего, продолжает укладывать свой ранец. Только руки у него дрожат, и он никак не может пристроить наспех скатанные белые обмотки. Вдруг он вскипает и, со злостью отшвырнув в сторону ранец, вскакивает на ноги.

— Опять я? Не пойду! Пускай хоть повесят, а не пойду! Позавчера кто был в карауле? Я! А два дня назад? Опять я! Скажи, так или не так? Чего зубы скалишь?

Илия перестает ухмыляться, краснеет и всерьез обижается:

— Чего ты на меня накинулся? Я-то при чем? Фельдфебель так приказал. Передай ему, говорит, чтоб был готов.

— «Передай, передай»! А где же порядок? Порядок-то где? А?

Никола нагибается, подбирает брошенный ранец и снова принимается за работу. У него с фельдфебелем давно отношения натянутые. Буцов говорит, что не выносит солдат, которые позволяют себе возражать и больно умничают. А Никола уверен, что Буцов просто ему завидует, потому что он грамотней, пообтесанней и, главное, представительней — это-то уж для всех очевидно. Эта мысль несколько его успокаивает, и ему в конце концов удается затолкать в ранец свои обмотки.

— Нет, дальше так невмоготу! — немного спокойней, но так же упрямо произносит он. — Невмоготу! Подумать только, с каких пор эту лямку тянем! По чести скажу: не могу больше.

— Верно говорит Никола, — вмешивается Димитр. — Невмоготу, просто невмоготу. Сил никаких нету.