Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Вот лопнет у меня терпение, и в одно прекрасное утро хватятся — а меня и нету. Ищи-свищи! Только меня и видели.

Стоил слушает все это, добродушно и кротко улыбаясь.

— Да куда ты денешься? — роняет он. — Грозилась кошка удрать со двора — дошла до порога и назад пошла. Куда денешься? Домой сунуться — про то и думать нечего.

Никола склонился над своим ранцем и молчит.

— В лес уйдет! — смеется Илия.

— И в лесу жить можно. Не пропаду. У меня там хибарка стоит.

— А у меня неподалеку от той хибарки — кусок земли, — начинает Стоил совсем иным, серьезным тоном, потому что буря уже миновала. — Прошлый год засеял я его кукурузой. Сейчас в самую бы пору сеять, да пшеницей бы! Хорошая пшеница после кукурузы выходит. Только сеять надо погуще. Хаджи Павел говорил: «Вышел сеять — сыпь волу под копыто семь зерен: три — мышкам, три — птичкам, одно — себе…»

— Хе! Тонкий расчет, — говорит Никола. — Значит, и одного зернышка хватит, а? Здорово! Здорово, да только в этом году у нас и того не выйдет. Кто за тебя сеять будет? Верно я говорю, Димитр? Кто сеять-то будет?

— Да, уж кому теперь сеять, — соглашается Димитр, пригорюнившись.

— Ну вот, завели старую песню! Будет вам! — говорит Стоил. — И без вас тошно. Известно, пора какая! Сейчас каждому надо на своем поле быть. — И, на мгновение заглядевшись на поле, он задумчиво, но решительно добавляет: — Нет, нельзя. Тут тоже люди нужны. Раз взялись за дело, надо доводить до конца. Всему ведь конец приходит? И это когда-нибудь кончится…

Залатав кое-как свою гимнастерку, Димитр надел ее и сейчас уже натягивает на себя шинель. Стоил подходит к нему, расправляет на нем сзади складки, помогает застегнуть пояс. Растроганный, Димитр вдруг решительно берет его сторону.

— Верно, — говорит он. — Стоил верно говорит. Терпение — спасение! Ты у нас, Никола, больно скор.

Никола стремительно оборачивается к Димитру и глядит на него пристально и насмешливо, как ястреб на воробья.

— Эх ты, умник! — говорит он. — Твой котелок только тогда варить начнет, когда у тебя лысина зарастет… И усы вырастут… А это, знаешь, когда будет? Когда рак на горе свистнет… После дождичка в четверг…

Илия гогочет, Димитр сконфуженно топчется на месте, словно потерял что-то, пыжится, а что ответить — не знает. Но вот он встречается взглядом со Стоилом, они смотрят друг на друга, и оба вдруг улыбаются. Эти двое хорошо понимают друг друга. «Ну что ты с ним будешь делать, — будто говорят они, — такой уж он есть!»

Стоил опять выходит за черту лагеря, медленно прохаживается и смотрит в поле. Через некоторое время Никола замечает, что тот отошел, с насмешкой смотрит ему вслед и, указав рукой через плечо, говорит Димитру:

— Видал? Сам не свой, бедняга. Чуть солнышко пригрело — он все в поле смотрит. Как волка ни корми…

— Стоил — уж он такой… — добродушно отвечает Димитр. — Ему поработать дай. Он все с землей… того… как крот…

— Стройся! — раздается чей-то громкий и властный голос.

Это фельдфебель Буцов. Он стоит перед своей землянкой, чисто выбритый, подтянутый, но все такой же хмурый и сердитый, несмотря на то что день нынче так хорош.

— Седьмая рота, стройся! — повторяет Буцов. — Особого приглашения ждете, что ли?

— Ишь, словно с цепи сорвался! — говорит Никола, заторопившись.

Земляки подобрались и, подхватив ружья, кинулись к месту, где уже строилась рота. Буцов заметил Николу.

— Никола Тодоров! — кричит он. — Ты знаешь, что тебе завтра в наряд?

— Так точно, господин фельдфебель!..

Никола ответил по всей форме, как положено солдату, но, став в строй рядом с Димитром и Илией, наверное, добавил что-то шепотом о фельдфебеле, потому что все трое засмеялись. Хмуро и подозрительно взглянув в их сторону, Буцов на мгновение призадумался и быстро зашагал к строю. Похоже было, что он разозлился и что-то задумал. Но в эту минуту перед ним вытянулся Стоил. Лицо фельдфебеля смягчилось, посветлело, на нем даже появилась улыбка.

— А, Стоил Пырванов? Чего тебе?

Буцов маленького роста, и, разговаривая со Стоилом, ему приходится задирать голову кверху. В деревне, помимо других занятий, Стоил был церковным певчим. И теперь, во время войны, когда они проходили через какое-нибудь село или город и случалось им зайти в церковь, он всегда становился перед аналоем и пел. Он принимал участие во всех молебнах и панихидах, которые служили в полку. Сейчас Стоил докладывает Буцову, что священник опять просил помочь, да он и сам бы хотел пойти.

— Я и у подпоручика спрашивался, — добавляет он. — Хочу пойти пораньше.

— Ну что ж, ступай, ступай! — соглашается Буцов. — Придем тебя послушать.

Неуклюжим, вялым движением перекинув винтовку ка плечо, Стоил поворачивается кругом и направляется к деревне. Сегодня он кажется еще более сутулым, чем всегда, и еще заметнее покачивается то в одну, то в другую сторону.

Панихиду служили в деревне, на площади, перед штабом полка. Накануне это место было специально подготовлено, чисто подметено. В военное время панихиды и молебны часто служили под открытым небом. В этих религиозных обрядах, совершающихся на поле брани, есть что-то чисто солдатское, трогательное и задушевное. Покойники — офицеры и солдаты полка; живые — их товарищи и близкие. Служит всем хорошо знакомый священник, отец Вырбан, который повсюду следует за полком на своей маленькой черной лошаденке. У отца Вырбана суровое и энергичное лицо фельдфебеля, и даже теперь из-под золотого церковного облачения выглядывают его грубые солдатские сапоги. Причетник, принимающий и подающий кадило, — тоже солдат. И певчие тоже.

Посередине площади поставлен стол. Там-то, собственно, и совершается служба. В нескольких шагах от стола находится полковое знамя. За ним стоит командир полка, позади него — офицеры. Среди них и подпоручик Варенов, подобранный, подчеркнуто аккуратный. А вокруг — солдаты, выстроенные большим, плотным каре, заполняющим всю площадь. Солдаты стоят тесно друг к другу, серые шинели сливаются в одну общую темную массу, над которой тем отчетливей выделяются непокрытые головы. На лица падают яркие лучи солнца, глаза прищурены. От этих загорелых, обветренных лиц веет суровой, мужественной силой, закаленной во многих боях. Все застыли в одинаковых позах: глаза устремлены в одну точку, правая рука свободно повисла вдоль тела, в левой зажата винтовка и над ее дулом — фуражка.

Никола, Димитр и Илия оказались в одном из первых рядов, так что им все видно. Вначале они внимательно следили за службой, но после обычной литургии начался молебен, а затем панихида. Служба тянется уже несколько часов; кажется, ей не будет конца. Земляки устали, они уже ничего не слышат, тайком позевывают и то и дело переминаются с ноги на ногу. Но тут панихида дошла до того места, когда начинают петь ирмосы. У них красивая и трогательная мелодия. Внимание сразу пробуждается, теперь уже никто не шелохнется, даже не кашлянет. Командир полка стоит все там же, но почему-то только теперь стало заметно, как он неподвижен, какая благоговейная отрешенность на его лице. Воцаряется напряженная, торжественная тишина. Солнце льет потоки ярких лучей, ветер ласково треплет знамя, вот на секунду блеснули яркие краски и золотое шитье, а когда среди службы наступает короткая пауза, явственно слышится тихий шелест шелкового полотнища.